Cтэн ГОЛЕМ :: Сумерки Зибен-Ахта

2011-05-28 09:46:00

* * *
Мне часто прочат светлое будущее.
Как-то: расстрел на месте, пику на разборе… На худой конец, бессрочную каторгу. Всё это пафосно и малоправдоподобно! Где я, и где она, ваша каторга? Старая Москва, рассказывают нищие на Привозе, сгорела от копеечной свечки. Чтоб меня украли, если негоция Зибен-Ахта тоже сожжена была ни за грош! Пожар начался во вторник, сразу после вербного воскресенья. Сидели это мы в номерах на Греческой (рекомендую фото: это Ключарь... сыми уже кепи, Ключарь! А вот как раз – Сеня-Сочи)... так вот, сидим мы это за пивом, ожидая из "Шанхая" уточку по-пекински. Но вместо утки в апартаментах появляется совсем иная дичь.
Тот, кто в деле видел пани Гражину, скажет, что Софа-Золотая Ручка тоже вся была не подарок, но вовсе не так красива! Как ни посмотришь, Гражинка, бывало, вся светится изнутри, словно греческая богиня, знаменитая своими ограблениями и твёрдым характером. Её фразу: эй, фраера, сгорите молча! – хотелось бы высечь в мраморе...

Так вот.
При появлении дамы мальчики бросают пить пиво и чистить ногти, суют за пазуху шпалеры и покидают апартаменты. Маем дисциплинку, а как же! Я принимаю вдохновенную позу и интересуюсь, чему-таки обязан визитом.
– Не кидайте себе брови на лоб, Зибен-Ахт… не ровён час, шнифты повылазят! – вежливо щебечет пани Гражина. – Вы меня знаете, я тоже об вас наслышана. Довольно прохлаждаться, вы же не перепел на вертеле! Имею вам сказать пару слов. Хотите подзаработать?
Я только киваю на это, зачем мне спорить.
Тогда Гражина толкует про невиданной стоимости брошь, которую она по случаю немножко притырила и хочет нынче вывезти в более спокойное место. Вы должны мне помочь, говорит она и для пущей важности тычет мне тонким пальчиком прямо в манишку. Кому это я должен, мне интересно?! Это я пока вежлив. Здесь ведь не контора извозчиков, и кошелёк вы у меня не теряли, сообщаю на всякий случай. Мне требуется прикрытие, сообщает пани Гражина. Вы это сделаете, Зибен-Ахт, то будет настоящий гешефт – и мы в расчете!
Или я что-то должен пани, кроме слов о вечной любви, интересуюсь в ответ. Где вы наблюдаете чей-нибудь интерес? Вы такие цикавые, пани Гражина, говорю я всё так же вежливо, что лучше надевайте себе чёрную шляпку и швиндяйте прямиком до рыбного ряда. Купите там турецкую селёдку и морочьте ей голову...
Или скажите прямо: на кой мне сдался весь этот гембель?!
Я шо у вас, канаю под малахольного?

Будет файно, если мы не станем размазывать сопли по чистой скатерти, мурлычет пани Гражина. Меня ищет бывший муж и хочет всё до брюлика вернуть обратно.
Кого же он больше хочет, вас или невиданную брошь, интересуюсь я из чистого любопытства. Уже неважно, говорит ясновельможная пани, сморщившись лобиком. Устройте на Молдаванке шухер, небольшой такой пожарчик в номерах тёти Риты во время землетрясения, и я помогу вам встретиться с дочерью. Тут меня как током шибает, и я на одну минуту совершенно забываю о вежливости. Не играйте с Зибен-Ахтом, мадам, говорю Гражине на полном серьёзе. Моих жену и дочь, погибших уже после погрома, за казённый счет похоронила синагога… вот уже три года назад. Случилось так, что я был далеко, и это большое горе. Но кое-кто, понимаете ли, тоже со временем овдовел… Затем конторщик Сёма Бруевич превратился в карманника Зибен-Ахта. Как вы прекрасно понимаете, всё это я толкую Гражине уже в качестве прощального слова.

Ваша дочь вовсе не умерла при погроме, говорит на это пани Гражина.
Она лишь попала к посторонним людям и долго была в беспамятстве. Только на днях я сама узнала об этом! Внутри меня просыпается и дрожит какая-то позабытая жилка.
Вейзмир, говорю я... великий боже! Если вы врёте, мадам, вы скоро ляжете на кладбище вместе с ними. Давайте приступим к нашему маленькому гешефту, говорит в ответ пани Гражина. Не заставляйте меня разочаровываться в родительских чувствах. Ваша Рахиль сейчас в надёжном месте... чего и вам от души желаю, месье Зибен-Ахт!

Что же вы себе пожелаете, спрашиваю я, чувствуя себя официантом на гнутых ножках.
Немного, отвечает Гражина, и голос у неё деловой, как биржевой выкрик. Вы встретитесь со своими мальчиками завтра в девять вечера у входа в синагогу красильщиков, это на Малой Арнаутской, продолжает Гражина. Мой бывший муж, Леопольд Бродский, будет в это время неподалёку, в трактире "Лондон". Его непременно сопровождают пять или шесть переодетых шпиков, которым обещана большая награда за мою голову...
Тут я невольно ахаю: ваш бывший муж – Лео Бродский?! Ювелир с Ришельевской? Гражина мрачно кивает и говорит: это таки смешно, но это чистая правда… закончив шухер, месье Зибен-Ахт, вы птицей хряете к Молдаванке! В конце Арнаутской вас ожидает пролетка. Кучером там Мицюк – это мой родственник, отставной биндюжник с Пересыпи.
Дело же будет, кратенько, таково...

– Спокойно, это налёт! – кричу я из-под маски немеющими губами.
Непросто, знаете ли, менять специальность щипача на гоп-стопа, когда ты сызмальства был обучен только ловкости рук. Пани Гражина, а также сидящий рядом толстый, лысоватый и прилизанный Лео Бродский в брусничного цвета смокинге вполне естественно изображают испуг. Что ж, элегантно обнажаю маузер и присаживаюсь за соседний столик. Мальчики ходят вокруг, потроша кошельки и карманы немногочисленным посетителям. Агенты? Ах, да... агентов мы аккуратно связали. Уложили рядком и бросили их отобранные шпалеры на дно сортира. Один я таки сунул в карман... Неважно, продолжим.
Я поворачиваю дуло маузера в сторону Бродского, и он в хорошем темпе извлекает карманы. Пани Гражина дрожащими пальчиками, морщась и роняя крупные слёзы, выкладывает на середину стола крохотный ридикюль. Держится пани по-королевски, так что я ей внутренне аплодирую. Вынимаю из ридикюля брошь… ох, она и впрямь хороша!
Бродский морщится, сегодняшний дебет совсем не в кассу! Гражина закусывает губу и опускает глаза. Чувствую себя романтическим злодеем...
Капельку бы покуражиться, да времени на исходе.
Опускаю брошь в потайной карман, кричу мальчуганам:
– Всё-всё! Теперь уходим...

Если бы я был поэтом, непременно рассказал бы, как вечер, пламенея, тонул в истоме... или там, солнце гасло в туманном логове заката. Но я, увы, не поэт… и за забором нас тут же атакует стреляющая шобла во главе с господином приставом. Некогда размышлять, откуда эти белогрудые индюшата свалились на нашу голову. Скорей всего, вызвала с нарочным старая плешивая сволочь – говоря понятнее, хозяин трактира. Пули так и жужжат повсюду: мы сиганули в осиное гнёздышко! Сеня-Сочи первым неразборчиво вскрикивает и медленно ложится наземь. Я порываюсь броситься к нему, но что-то внутри толкает в сторону от приятеля... Рахиль, доченька, шепчу я, кусая губы и плача – почти навзрыд.

– Ключарь, помоги ему... Я прикрою! – кричу я, опомнившись, и начинаю бешено палить с двух рук. Внезапно стрельба стихает. Я оглядываюсь и вижу, что теперь оба кореша лежат вповалку. Дорого обходится компании Гражинина брошка... довеку столько не потянуть! Если пани сбрехала хоть на пол крашеного ноготочка, большою она кровью за всё заплатит. Мчусь что есть сил по улице, и полицейские вновь открывают стрельбу. Что-то рвёт меня за плечо и обжигает спину.
Но я уже тамочки, немного отдыхаю возле пролетки.
– Гони! – кричу я мрачному, как кат на паперти, Мицюку и задыхаюсь от душевной боли...

Поздно вечером пани Гражина ведёт меня на Большой Фонтан в тихую бессарабскую семью из семнадцати человек, где мы с Рахилью долго обнимаем друг друга и плачем, как вчерашние гимназистки. Затем Гражина уходит с брошью, и мне им нечего сказать напоследок. Завтрашней ночью, если фарт не сменится, мы вместе с бессарабами выедем в Мариуполь. До чего Рахиль похожа на мать, это же просто невыносимо...