Запойное чтиво

про заек :: Печальная луна

2009-08-11 11:32:06

Это было омерзительно. Он верещал как восьмиклассница, пританцовывал на месте от ужаса, сжимал виски наманикюренными пальцами, и в уголках его огромных глаз сверкали слёзы.
Я никак не могла привыкнуть к таким его проявлениям. Вообще, я долго не могла понять, как себя с ним вести, ибо, с одной стороны, он был мужчина, а с другой – как бы не совсем. Иногда его заносило до такой степени, что где-нибудь в кафешке он рефлекторно ждал, что я пододвину ему стул или оплачу счет. Хотя часто мне казалось, что это просто игра, поза, напоминание себе и окружающим о своем особом статусе. Он манерно растягивал слова, ходил по распродажам в бутиках и активно посещал дорогие салоны красоты. А главное – он, как и я, спал с мужчинами. Его телефонные звонки надолго выбивали меня из колеи. Он тянул слащавое «Привееет!», потом лицемерно интересовался, как у меня дела – и немедленно, не дав мне ответить, начинал бесконечный монолог, в котором с лёгкостию изумительной переходил от символизма во французской поэзии к подробностям вчерашней вечеринки в гей-клубе, включая вазелиновый отдых в чил-ауте.
-…вся эта опиатная эстетика Метерлинка, - доносилось до меня из трубки. - Вспомни хотя бы его «Семь дев» - главные героини просто спят, и всё происходящее – это их видение. Ну чем тебе не парижский опийный притон начала века! – Я буквально видела, как он закатывает глаза и потрясает в воздухе породистой рукой. – Кстати, вчера в «Пушке» познакомился с таааким мальчиком! У него тааакой член! – Он почти не матерился, хотя от окружающих мат переносил не морщась. - И тааакие яйца! Я видел такое только в порно. Боже, где он покупает себе такие гигантские презервативы!
Пару раз я побывала в его съемной «однушке» на Херсонской – она произвела на меня тягостное впечатление. Низкая двуспальная кровать, три разномастных стула и пыльные подоконники были завалены мятыми брендовыми шмотками; на шкафу, трюмо и письменном столе в изобилии валялись полупустые ёмкости парфюма – судя по лейблам, цены немереной; книги (сплошь старые, многие не на русском) стояли на высоком стеллаже в три ряда, в шкафу, наверное, в четыре, где-то просто были просто прислонены к стене косыми штабелями; ванная комната с дочерна закопченными стенами и текущими трубами была битком набита всякими пузырьками с шампунями, кремами, гелями. Низкие темные окошки и прогнившая сантехника уюта квартире не добавляли. Слава богу, дома он практически не готовил и не ел, поэтому на кухне было относительно чисто. Выпускник иняза, он работал переводчиком с французского в одном крупном издательстве и зарабатывал очень неплохо. В принципе, он мог бы себе позволить в кредит однокомнатную квартиру, даже в Питере. Но деньги у него не держались, и, глядя на археологические пласты гуччей и арманей, становилось понятно, почему.
Ах, да – это чудо природы (или её ошибку?) звали Славиком.
Костя не понимал нашего общения и, наверное, осуждал. Не вслух, конечно – он всегда стремился быть выше таких мелочей, как мои приятели:
- Это сугубо твоё дело, можешь проводить своё время с кем читаешь нужным. Тем более он всё-таки иногда вспоминает о литературе, тебе это полезно, просвещайся хотя бы так.
Костя был моим научным руководителем, доцентом на нашей кафедре, коренным питерцем из семьи типа «бабушка-смолянка, дедушка-декабрист» и никогда не упускал случая напомнить мне о том, что я «интеллигент в первом поколении». Славик ненавидел его какой-то базарной южной ненавистью. Говоря о Косте, он начинал фрикативно «хэкать» и даже непроизвольно материться:
- Хто он такой, чтобы учить тебя жизни? Я уж не спрашиваю, хде ты его нашла и на кой хрен… Мальчик-мажор, на папином хую в рай въехал – а ты всего добилась сама!
- Чего ж такого я добилась?
- Ты уже аспирантка, у тебя работа, перспективы, светлейшая голова – и главное, ты начала с совершенного нуля.
- Не надо преувеличивать – мне от бабушки квартира досталась на всякий случай.
- И что? В университете ведь ты училась, а не квартира?! И потом, милая, запомни раз и навсегда: среди филологов нет нормальных мужиков. И я тебе объясню почему: потому что, проведя как минимум 5 лет среди пятидесяти баб, мужчина теряет связь с реальностью.
- Это ты так ловко подвел теоретическую базу под свою личную жизнь?
- Не передергивай, я умоляю. Разве я сказал, что они становятся геями? Нет. Они перестают быть настоящими мужиками!
- А что такое, по-твоему, настоящий мужик?
- Ну… - он закидывает ногу на ногу, затягивается «Собранием» с золотым обрезом, - настоящий мужик отвечает за свои слова и поступки, отвечает за своих близких, за свою женщину, в конце концов. Настоящий мужик заботлив, честен, великодушен, щедр… А у твоего Костика есть отец?
- Я не знаю, я не спрашивала.
- Дура! Это первое, что ты должна спрашивать при знакомстве. У настоящего мужика обязательно должен быть отец. Хороший – чтобы брать пример, плохой – чтобы не брать, но он обязательно должен быть! У меня, например, не было отца. Поэтому я вырос геем.
Выдержав несколько секунд мой изумленный взгляд, он разражается высоким смехом, хлопая себя по ногам и осыпая дорогим пеплом дизайнерские джинсы.
О моих подружках он отзывался критически:
- Юля – дура, озабоченная исключительно выходом замуж. Наташа – хабалка, к тому же сплетница. Вика – использует тебя ради интересных знакомств, имеет виды на Костика…
И так далее. Самое парадоксальное, что он в лучшем случае видел моих подружек мельком, но это не мешало ему быть безапелляционным как Верховный суд.

Как-то раз Славик застал меня за увлекательным занятием: я сверлила стену, чтобы повесить новую книжную полку.
Он зашел в комнату, оглядел рабочее пространство, инструменты, меня на стремянке, вдумчиво закурил и спросил:
- А почему это делаешь ты?
- Так это ж моя квартира и моя полка.
- А где же твой хваленый Костик? – Голос Славика уже сочился неприкрытым ядом.
- Во-первых, с чего это он хваленый, во-вторых, у него заболела мама, и он не может приехать.
- Ах, мама… А почему с мамой не сидит папа? – В голосе звенела победная трубная медь.
- А папы у них нету… И вообще, почему это не делаешь ты? В конце концов, ты мужчина.
- Только для тебя, солнце, и не говори об этом никому! - промурлыкал он, взял у меня дрель, забрался на стремянку – и через 10 минут мы уже расставляли на полку книги, не один год пролежавшие стопками на полу. Потом он долго причитал по поводу сломанного ногтя, требовал у меня пилку из чешского стекла, и узнав, что у меня такой и в помине нет, смерил меня презрительным взглядом и фыркнул «Плебс!»

А сейчас он безобразно верещал, сучил ножками и норовил упасть в обморок. И это всего лишь потому, что увидел под раковиной крысу. Питерскую крысу на питерской кухне. Крыса была некрупная, молодая, поэтому я легко справилась с ней при помощи веника – просто загнала её обратно в щель где-то под трубой, по дороге щедро матерясь для храбрости.
Я усадила белого как мел Славика в комнате и стала отпаивать корвалолом.
- Слушай, ты столько лет живешь в Питере, пора уже давно привыкнуть к крысам. Да и можно подумать, что ты никогда не видел крыс в своей Чите, или Инте – я всё время забываю…
- Это неважно, - вяло отмахнулся он. – Я никогда не вернусь в свой город, никогда. Я его ненавижу – этих людей, этот снег, этот холод, эти дымящие трубы… Принеси с кухни мои сигареты – я боюсь туда заходить.

Я помню, как-то раз мы вышли из «Грешников» (он иногда брал меня с собой в «свои» заведения), был третий час ночи, начало осени, стояла лунная ночь, на удивление тихая и теплая. Славик вдруг взбежал на Львиный мостик, оперся руками о перила и начал читать:
Ce soir, la lune reve avec plus de paresse;
Ainsi qu'une beaute, sur de nombreux coussins,
Qui d'une main distraite et legere caresse
Avant de s'endormir le contour de ses seins,

Sur le dos satine des molles avalanches,
Mourante, elle se livre aux longues pamoisons,
Et promene ses yeux sur les visions blanches
Qui montent dans l'azur comme des floraisons.

Quand parfois sur ce globe, en sa langueur oisive,
Elle laisse filer une larme furtive,
Un poete pieux, ennemi du sommeil,

Dans le creux de sa main prend cette larme pale,
Aux reflets irises comme un fragment d'opale,
Et la met dans son coeur loin des yeux du soleil.***


Несмотря на то, что читал он по-французски, в его голосе не было ни намека на привычную слащавость, он произносил слова чуть нараспев, как будто рассказывал песню, и голос звучал одновременно тайной, надеждой и тоской. Его длинная худая фигура на мосту выглядела как-то щемящее-сиротливо.
- Это Бодлер, чтоб ты знала, дочь пролетария! – радостно сообщил он. – «Печали луны». Ну что, поехали спать?
Тогда у него не было постоянно друга, и он частенько ночевал у меня. Он боялся темноты.

Однажды в декабре он позвонил мне и затрещал в трубку, опустив обычное «привееет, как дела»:
- Слушай, я влюбился! Это настоящее, понимаешь ты? Настоящее! Ай, да куда там тебе с твоим Костиком такое понять… Я наконец-то встретил мужчину своей мечты. Только зовут его ужасно – Гена…
Мужчина его мечты с крокодильим именем оказался невысоким ухоженным седеющим брюнетом лет сорока пяти, он когда-то преподавал у нас в универе, но вдруг занялся страховым бизнесом – на удивление удачно, и на момент знакомства со Славиком был если не долларовым миллионером, то уж рублевым-то точно. Он ездил на новенькой БМВ, одевался в Лондоне и делил четырехкомнатную квартиру на Мойке со своей фиктивной женой (они поженились из каких-то дружеско-деловых соображений), приятной холеной дамой средних лет, по имени Жанна. Мы вчетвером – Славик, Гена, Жанна и я – несколько раз ходили в заведения, и в «голубые», и в самые обычные. Славик с Геной выглядели вполне счастливыми. В разговорах Славик называл Гену мужем, чем каждый раз вызывал в моем мозгу короткое замыкание. Однако он стал намного спокойнее, наигранное жеманство заметно уменьшилось.
Виделись мы всё реже.

Февраль был гадкий – вьюжный, морозный; розовая ледяная взвесь стояла в воздухе по утрам, ветер навылет продувал дубленку и вгрызался в рёбра.
На 8 марта мы с Костей решили никуда не ходить, а тихо посидеть у меня. Правда, он сразу предупредил, что приедет поздно – надо отдать долг вежливости маме и её друзьям. Ничего страшного, сказала я, не хрен и праздник. Костю явно взбесило моё высказывание – и по форме, и по содержанию. Что ж, тем лучше.
Накануне вечером дома как-то резко похолодало. Я натянула теплую майку, толстовку, шерстяные носки – и всё равно мёрзла. К тому же невыносимо разболелся левый бок. Когда я попыталась растереть его диклофенаком, то обнаружила, что майка на мне мокрая насквозь. Градусник показал тридцать восемь и три. Словом, у меня был озноб. Понимая, что в доме нет практически никаких лекарств, да даже элементарного меда или молока, я из последних сил доползла до телефона в надежде на сострадание друзей.
У Юли мне ответили, что она на турбазе в Парголово, Наташа была дома, но заявила, что она там «не одна», Вика сидела с двухлетним племянником. Пришлось звонить Косте.
- Алло, - Как назло, трубку сняла его мама.
- Добрый вечер, Светлана Николаевна, я могу поговорить с Костей?
- Минутку… Котя, Котечка! Подойди к телефону, будь так любезен, солнце моё! Да, это твоя аспирантка!
Аспирантка? Ну, в принципе да… Впрочем, я была не в силах вдумываться, главное чтобы он взял трубку – в глазах мельтешили золотые круги, голова клонилась к закату.
- Да, слушаю, - очень по-деловому сказала трубка Костиным голосом.
- Привет, это я.
- Привет. – Голос напрягся.
- Слушая, такое дело, я понимаю, что наверно это всё невовремя… В общем, я заболела, у меня температура, прямо-таки с ног валюсь.
- И… и что же ты хочешь от меня?
- Ну… в общем-то, я думала, может, ты приедешь?
- А тебе не приходило в голову вызвать врача?
- Знаешь, мне бы не хотелось, чтобы меня на «скорой» в больницу увезли…
- А мне кажется, это единственный разумный выход. Я не доктор, чем я могу тебе помочь?
- Ну, я не знаю… Принести каких-нибудь таблеток, чаю разогреть…
- А сама ты не в состоянии чаю разогреть? – И в сторону: - Да, мама, минутку!
- Кажется, уже нет.
- Ради бога, прекрати нести чушь! Неужели ты не в состоянии поставить чайник. А если тебе действительно настолько плохо, вызывай врача. Извини, у меня несколько другое образование… Мама, я уже иду!.. Прости, завтра придут гости, мы с мамой готовим, должен идти. Выздоравливай. Пока.
И Костя бросил трубку, даже не дав мне попрощаться.
Кое-как я дошла до кровати, повалилась на неё кулём – и дальнейшее слилось в один красно-золотой шар. Шар вращался, то быстрее, то медленнее, и издавал невыносимый давящий свист. Временами из него выныривали какие-то смутно знакомые лица, обрывки стихов, от которых становилось тоскливо, но иногда на его поверхности, как последняя надежда на спасение, проступал бело-голубой лунный лик – он печально улыбался длинным ртом и что-то шептал по-французски. Потом его начинала подергивать ритмичная звенящая рябь, и он растворялся в огненном шаре…

…Проснувшись, я никак не могла понять, где я нахожусь. Белый потрескавшийся потолок и облупившиеся бежевые стены, чужие голоса…

-…звоню – ты не снимаешь. Я подумал, ну, мало ли, в магазин пошла. Перезвонил через полчаса. Нет ответа. Короче, я понял, что мне легче доехать до тебя и проверить лично, что там происходит. Слава богу, дверь была не заперта… Еле нашел твой паспорт и полис, в «скорой» пришлось наврать, что я твой сводный брат. Не поверили, конечно, но им же главное – сопровождающее лицо, а уж кто там я – брат, сват – неважно…
Славик сидел прямо на краю моей кровати, болтал длинной ногой и грыз одно из принесенных мне яблок.
- Кстати, звонил твой Костик – мы имели беседу, в результате которой я таки послал его нахуй. Надеюсь, ты простишь мне такую вольность?
Он залился своим неприлично высоким смехом, разбрызгивая изо рта яблочные ошметки.
Соседи по палате со мной не разговаривали. Зато каждый день приходил Славик.
Он же через две недели забрал меня из больницы, как выяснилось позже – он же покупал импортные запредельно дорогие антибиотики, совал врачам конверты и коньяки – «за улучшенное обслуживание». Он же таскал меня по ресторанам и тряпочным бабским лавкам на Невском (приговаривая «Страдания украшают женщину»), поскольку пневмония отняла у меня несколько килограммов живого веса.

Потом он стал заходить реже, потом пропал где-то недели на три, появился похудевший, нехорошо возбужденный, мы сидели у меня на кухне, пили коньяк, болтали. Потом он опять пропал, я несколько раз звонила – но в телефон в его квартире отвечал чужим голосом, что там «такие не проживают».

Осенью я встретила Жанну, и она сказала, что не видела Славика с конца мая, ходили слухи, что у него нашли рак и что он уехал домой, к маме - то ли в Инту, то ли в Читу – я так и не запомнила.



***
Луна уже плывет медлительно и низко.
Она задумалась, - так, прежде чем уснуть,
В подушках утонув, мечтает одалиска,
Задумчивой рукой свою лаская грудь.

Ей сладко умирать и млеть от наслажденья
Средь облачных лавин, на мягкой их спине,
И все глядеть, глядеть на белые виденья,
Что, как цветы, встают в лазурной глубине.

Когда ж из глаз ее слеза истомы праздной
На этот грустный шар падет росой алмазной,
Отверженный поэт, бессонный друг ночей,

Тот сгусток лунного мерцающего света
Подхватит на ладонь и спрячет в сердце где-то
Подальше от чужих, от солнечных лучей.

(перевод В. Левика)