Запойное чтиво

евгений борзенков :: Плохой

2012-11-25 21:48:29

В каждом из нас дремлет бабочка, она внутри, глубоко. Её глазами, похожими на голубые кристаллики, смотришь иногда вокруг, из себя, сквозь гной, нечистоты мыслей, поступков. Не всегда, но бывает.
Бывает, бабочка двигает крыльями; слышишь их шуршание в себе? этих нежных крылышек, которые сроду не знали ветра, не знали солнца, свободы. С них тихо опадает едва заметная пудра, тонкая пыль, куда-то в тебя, в прорву, где слякоть и вонь, там миазмы выедают глаза и до конца не веришь, не понимаешь, как может всё это вмешаться, весь этот свет и эти адовы круги в одном теле.
И бабочка.
Да, бабочка, это правда, правду нужно говорить всегда, даже если и придумал только что, всё равно это правда, ведь ложь имеет иную природу.
Вся правда о бабочке, живущей в маленьком робком чудовище, боящемся всего на свете, и больше - себя.



Кто более жесток, чем погнавший себя в ночь, одиночество, на погибель… Дрожа и кусая губы, чтобы быть сильным, маленькое чудовище гонит к правде, туда, где в одной точке пересекутся три прямых: «Икарус», летящий на всех парах по морозному асфальту, я – безжалостное к себе чудовище, летящее в «Икарусе», и голос водилы, который вот-вот притормозит, повернёт лицо, освещённое в профиль тусклым сиянием приборной доски / он уже медленно поворачивает голову/ и громко скажет в сухой и ватный, пропитанный дрёмой, уютный полумрак, тревожа разморённых пассажиров: Эй, парень, кто там на Алиферовку? Выходи.

И поставит точку.

За бортом минус восемнадцать. Ветер сдувает с ног, видно даже во тьме сквозь лобовое стекло, чувствую его кожей, под кожей носится ветер, и без того вялая кровь густеет, стынет, сердце давится холодной кровью, чистое ясное небо, чистое ясное поле, жёлтый свет фар режет моё чёрное будущее ровно на две половины - до и после.
За последние три часа я немного подремал.
Автобус остановился.
Кругом бело, темно. Мною проплачено только до этого места. Указатель населённого пункта «Алиферовка» нарочито перечёркнут красным, крест накрест, нет входа и выхода, оставь надежду, уволить, отказать, не пригоден - расстрелять... Крест на мне. С надписи стекают капли, стынут сосульками, пахнут кровью. Водитель и его напарник повернулись и смотрят в салон, ждут. Гудит печка, нагнетая плюс для свернувшихся в клубочки тварей на мягких креслах. Непонятно за что это, какую чашу мне придётся надо испить. Жадно растягивая секунды, поднялся, прошёл вперёд, встал у двери. Замешкался. Мне никуда не деться. Разбуженные пассажиры давят, нетерпеливо подталкивают в спину к пропасти спицами из-под припухших век, не дождутся, когда выйду, поёживаются, щурясь, смотрят на часы, забиваются поплотнее в коконы одёжек, мельком бросают взгляд в окно и млеют от сладкого ужаса, довольные, почти счастливые в тепле, сонливости, в вибрациях надёжного, урчащего мотора, прикрывают глаза, не подпуская к себе даже сквозь сон лёгкий, одиночный всплеск любопытства: почему этот странный чужак выходит среди ночи в безжизненное, просто посреди поля?
- А чего один? Не страшно? – спросит водитель.
- Да так… - отвечу.
- Ну, ни пуха тебе. – Скажет второй, напарник. Это он так, чтобы закрыть тему. Им меня не жаль, не жаль и себя. Им надо ехать. Что тут воду толочь, - каждый сам выбирает, как жить.

Да, конечно, ни пуха. К чёрту. Пора. Пора, брат, пора. За бортом минус 18. Может и больше. Cтупил вниз, меня принял обледенелый асфальт, за спиной хлопнула дверь, под руки подхватил обжигающий ветер, вверху, прощаясь, проплыли сероватые блины лиц, мягко придавленные к стеклу темнотой, огоньки, отблески, сладковатый дым выхлопа, солярка, услышу ли я ещё её запах, желудок стянуло узлом от приторного желания побежать вслед, просить прощения, отпущения за необдуманный грех, на все четыре стороны белая скатерть, пространство бесконечных вариантов гибели, иди, только иди, но можно и остаться на месте – нет разницы.

Ты пропадёшь.

Я присел и хорошенько блеванул на асфальт. Покачался с минуту на корточках... Встал и вытер губы. С этого и начнём.

Небо лежит на плечах так, что не вздохнуть. Нужно дышать, иначе раздавит. Осторожно выдыхаю, делаю шаг. Просто нырнуть в поле, поскорее вываляться в зиме, привыкнуть к этим запредельным ебеням, нужно плыть, ибо всё равно уже здесь. Назад всё, забудь дорогу; туда, где тепло, где домашние сидят у телика, укрывшись пледом, пьют согревающий чай с лимоном, на их лицах голубоватые отблески экрана, тени, улыбки, они в покое, этот покой особенный, когда за окном лютый холод - в то пространство ещё нужно суметь попасть. Вспомни, как приятно вот так; в комнате пахнет книгами, полумрак, закрытая дверь, ты отделён от домашних и остального мира, у тебя своя жизнь, кальян на низком журнальном столике, никто не потревожит, можешь включить магнитофон, можешь выключить, им не будет мешать звук, им не будет мешать дым, по крайней мере, они не скажут. Ты хозяин, ты у себя.

Но сейчас здесь, да, я здесь в другой области, области ненаучной фантастики, что я наделал, отче наш, еже еси на небеси, полночи пути от дома, в чистом поле, один, в лёгкой куртке, в смешной грузинской фуражке, похожей на аэродром для мух, её так и называют, в совершенно не зимних туфлях, почти без денег, с холщёвым мешком подмышкой, с чем-то детским в глазах и растерянной улыбкой человека, оказавшегося в небе без парашюта. Нет, изощрённый способ самоубийства, бесконечная нелюбовь к себе, - нет, вовсе нет. Такое бы в голову не пришло. Я намного проще, моё счастье измеряется в кораблях, моё счастье можно курить. Бывает, оно заканчивается, но фишка в том, что в любом случае не зависишь от судьбы.

Нахуй судьбу.

Я сам знаю куда, - мне прямо через дорогу.
Я проснулся только что в сердце кошмара.
Сейчас только хрустнуть зубами, прикусить язык до крови, сжать яйца в кулак и проснуться больше, дальше, до конца, чтобы скулы свело от реальности, чтобы знал, придурок, куда пустился, чтобы запомнил каждую секунду.
заставить себя сделать шаг, ещё, идти.

Пересёк дорогу, нырнул с насыпи и поплыл, утопая по колена, нащупывая тонкой подошвой стерню, спотыкаясь, глядя по сторонам. Туфли одеревенели, в них хрустит снег, носки и брюки колом, скоро не буду чувствовать холод. Как просто – чугунное небо, белая земля и я, один, в своём личном космосе. Меня расплющит, как пить дать. И для пули хорош, ммм, как же хорош... Уродливый заяц на белом холсте, моя кровь на снегу чёрными кляксами, я упаду на спину и последнее, что увижу, - кристально-чёрное небо, без звёзд, без шансов.
С каждым шагом выступает из темноты образ; что чувствует самоубийца, когда уже в петле, - вот он храбро оттолкнул от себя табуретку и, под хруст позвонков, с вываленным языком, вылавливая из густеющего сумрака бледный, последний в жизни луч и чувствуя смерть, думает: какой же я мудак…

В Николаевке, на пятиминутной стоянке, пока все бегали отливать в кафе, я встал за автобус и выкурил последнюю папиросу краснодарского гашиша. Немного пришёл в себя, и после, уже равнодушно отметил: последний косяк, последние деньги, последний автобус на последнем вокзале. Последний раз. Весь день чёрные коты как взбесились, перебегали дорогу, сбивали с ног, было странно и больно от предчувствий. Вот и не верь… Хотя всё равно – к добру. Потом в автобусе, проваливаясь ввысь и рассеиваясь с дымными кольцами сна, малодушно мечтал, как обо мне забудут, а я и не напомню, сделаю вид, что проспал, проеду до конца, до Павлограда, попрошусь назад, на этот же рейс, без билета, что-нибудь наобещаю, как всегда, упаду на колени, если будет надо… только не уходить из тепла, целовать руки водителю, хватать за ботинки, молить: дяденька, не погуби, Христа ради…

Я открыт на все четыре стороны, чувствую лопатками будущую пулю, выпущенную летучим отрядом бакланов, охраняющих поля от подобной мне саранчи, - да, здесь именно так, - пулю так удобно поймать спиной, между лопаток, и хлёсткий удар бича - окрик «а ну стой, сука!», как лай собак, погоню, свист и толчок в плечо, горячий потёк под свитером и вязкая липкость, капкан на ноге, упасть в снег, сдаться в плен, выбросить белый флаг здоровой рукой…

Мне через поле. Вон стожки, отсюда вижу. Чёртов самоубийца. Это такой тест на выживание? Зачем? Просто сегодня утром проснулся и обнаружил, что на нуле ганджибас, моё лекарство от скуки, тоски, от унылых серых рож, от шероховатых дней один в один, сотканных из той же ткани, что и мой мешок, неосознанное стремление поджечь жизнь с обоих концов одновременно.
Никто не захотел ехать со мной на поле. У всех всё хорошо, все в шоколаде, Белый, эта трусливая свинья, ему завтра на работу, а я именно в тот день, когда ударил первый мороз, и накануне выпал снег, - вот я и решил. Белый благословил меня на этот подвиг на пороге подъезда, в шлёпанцах, кутаясь в огромный папин халат, дал последние напутствия, кое-какие деньги, шутливый поджопник на дорожку, и покрутил пальцем у виска. Он, сука, будет ждать.

Уже отмерзают пальцы на ногах, что же будет до трёх ночи? В три через Алиферовку пройдёт скорый «Одесса-Ростов», стоянка три минуты…

Добежал до первого, стожки похожи на индейские вигвамы, вдоль насыпи. Сразу за длинным, вдоль поля рядом высится насыпь, по ней надо потом подняться и идти к станции. Следить за временем. Не опоздать.
Я откинул сноп, чтобы влезть внутрь. Присветил спичкой…. Бросил мешок, пошёл к следующему, вернулся, опустился и сел прямо в снег. Сгрёб ладонью, немного пожевал снег… Достал пачку сигарет, закурил, пряча огонёк в рукав. Двинулся к другому стожку.

Технология простая: забраться в стожок, чтобы не маяковать мишенью на белом поле, втащить сноп, другой, развернуть мешок, натянуть рабочие перчатки, и дербанить шишки, счищать в мешок. Вот и всё.
Не время эмоций, работай, ты ведь для этого приехал, всё отлично. Выкинуть из головы, забыть, хоть на время. Всё будет в порядке, непременно, тебя предупреждали, ты ебанулся, твоя жизнь не стоит ломанного гроша, на кладбище ставят прогулы, ну и плевать, зато вот она цель.

- Для человека непостижимо существование ни в одном из запредельных состояний - говорил проводник, неторопливо помешивая чай серебряной ложечкой, - как в кромешной тьме, так и в тотальном свете. Разум, врождённое тяготение к равновесию, банальные и привычные примеры из окружающей среды заставляют нас неосознанно стремиться к балансу и всё время нырять душой из света - во тьму, из тьмы - в пустоту и обратно - в свет. Ад - это довольно неопределённо, к мыслям о его коридорах человечество кое-как приловчилось и даже умудрилось открыть и приватизировать на Земле филиалы. А особо одарённые, из тех, для кого единственная проблема - пролезть в игольное ушко, - давно инвестировали свои души знакомым бесам - соучередителям, в расчёте, что там им забронируют местечко попрохладнее, пока здесь, на Земле, тело парится в изнурительной роскоши. Согласен?
Я согласен. Он продолжал:
- Но вечность и Рай... Это не просто. Чтобы приблизить себя к этим понятиям ( хотя и они пустой звук ), человек должен пройти долгий путь. И путь берёт начало из детства. И не кончается, - в течении короткой жизни разум просто не вместит в себя эту мудрость пути. Поэтому я и говорю на двух языках. Отлично знаю, кто я и не строю иллюзий. Мне не хватает зеркала. Я слишком внимателен к собственным словам, чтобы с удовольствием и грустной улыбкой плюнуть в пасть надежды, ведь она гноится, что ни делай, она всё время прорастает сквозь позвоночник в мозг, несмотря на губительную среду. Всё это так, но иногда я могу позволить себе вылезти из вонючего погреба, закрыть его, подперев осиновым колом, выйти за околицу города, этой гламурной помойки, взобраться на пригорок, заросший амброзией и чертополохом, а там, усевшись и поджав под себя хвост и ноги, я запрокину лицо и замолчу на солнце.
на СОЛНЦЕ...
Минут десять, не больше.
Обычно этого хватает. Когда возвращаюсь, то обнаруживаю, - мой разум подобен взбесившейся лошади, - белой лошади, заметь, - и если оседлать её, то придётся скакать на все стороны сразу. В этом случае надо только одно - слезть с коня и отпустить. Сесть, наблюдая, как конь уносится в неизвестное, следить за собой, своим ужасом - что же теперь без коня-то, куда идти?!
Спокойно смотреть как страх заполняет и пожирает твои внутренности, оставаясь безучастным, с полуулыбкой Будды на лице. Когда поймёшь, что полностью выжжен, когда смиришься, увидишь, что идти некуда...
Вот тогда и прибежит присмиревший конь и даже присядет, чтобы ты снова взобрался.
Да… но это всё так, фигня, этот монолог не для тебя. Ты и сам знаешь, -вспомни, что увидел в первом стожке, - для вас, ребята, только один путь – вы белые лошади. Вы родились, так уж вышло, в неудачный год, в непростое время, ваше поколение кто-то проиграл в непонятную игру, на вас поставит только безумец, такой же, как и вы. Вы все умрёте рано, редкий конь из вас оставит следы своих копыт где-нибудь за барьером кризиса среднего возраста. Жизнь даётся вам туговато, пацаны, ничего не поделаешь, поэтому и выход один, - он кивнул на мешок...

Я проследил за его взглядом, утрамбовал мешок ногами, примял. Сны наяву, как это глупо. Они взламывают тебя изнутри, смотри-не хочу. Оставалась ещё пустая треть мешка, но уже не было сил, хотелось бежать, бежать домой бегом, замёрзнуть. Спасают сигареты, курю в кулак, в дыме есть немного тепла, в мире ещё осталось тепло, дым согревает в груди, прячу огонь, в конце концов бросаю всё к чёрту, выскакиваю из стожка, оглядываюсь по сторонам, взлетаю на насыпь. Паника.

Подбежал к блочку. Первый час ночи. Ждать ещё три часа. Нырнул в посадку напротив станции, спрятался так, чтобы не упускать из виду блочок. Рельсы. По ним придёт спасение. Надо ждать. Немного сигарет, когда закончатся, я замёрзну, не дотяну до поезда десяток секунд. Мой труп будут клевать вороны, их тут много, они смотрят, ждут меня из темноты. Не мигая, и молча, неподвижно. Свора чёрных собак с крыльями окружит сидящего на мешке у дерева, толстые клювы, сухо и торопливо постукивая друг о друга в звенящем воздухе, будут жадно тянуться, их мёртвые глаза, похожие на блестящие капли чернил, будут следить за твоим дыханием, пить его, ждать, терпеливо ждать последний вздох. Первыми в ход пойдут глаза, губы, всё мягкое, всё, не успевшее застыть, кисти рук, уши. Меня найдут ранней весной, перед посевной, какой-нибудь Дмытро зайдёт посрать и увидит кучку дерьма, которое когда-то окликалось на моё имя.
Прошёл час. Второй. Стрелки на часах сошли с ума. Они вмёрзли, покрылись инеем, подношу часы к уху, верю только тиканию, они тикают, сука, в пачке почти нет сигарет. Без сигарет страшно, никогда не думал, что может быть так страшно без сигарет, когда кончится последняя, я замёрзну, определённо. Сижу на мешке, смотрю на блочок. Обычный, похож на автобусную остановку. Над ним покачивается жёлтый фонарь. Ни души. Нереальный пейзаж, в воздухе мёртвые рифмы, не рождённые стихи о чём-то безнадёжном, надо мной вороньё, самое плохое, что они не кричат, они молча и бесшумно нарезают круги в вышине, или сидят вокруг, ждут. Холод притупляет страх, но не притупляет надежду, прав проводник, он летит ко мне откуда-то из Одессы, несёт мне тепло. И жизнь. Ещё час. Проживу ли, чёрт его знает. Руки не гнутся, слизываю с губ иней.

Прошло ещё немного времени. Ещё немного. Стрелка всё-таки движется. Я поднялся и решил выдвигаться. Потихоньку. Вышел из посадки, присел. Никого. Двинулся вниз в овраг и… Вот они. Две тени. Уже прошли мимо, у одного в руках сумарь, у другого мешок. Всё сростается, проще простого, как я мог их не увидеть, идут со стороны поля, видимо приехали другим рейсом, следом за мной, идут настороженно, спешат, их следы, такие родные человеческие следы тех, кто свой, кто не будет стрелять, по крайней мере, в меня и не воткнёт нож. Я догоняю, поднявшись в полный рост. Они оборачиваются на скрип снега, останавливаются и молчат, готовые ко всему. Привет, всё нормально, пацаны, свои, свои, а кто ты, откуда? Рукопожатия, нечаянная, неожиданная радость с неба, Димон и Саня, нам по пути, нам вообще по жизни, и небо уже бессильно стекает у меня по плечам, устав давить, и новый глоток воздуха уже не так чёрен, и пальцы, ёбаные пальцы на ногах будут жить, они отойдут, мы ещё спляшем.
Вороны… где-то там, вверху… рассказать пацанам о воронах?
Потом, слишком всего много, скоро поезд, мы почти у блочка. Слева свист и шум, нарастает, приближается, минута в минуту. Мы с обратной стороны, там, где нет палева, где никто не вздумает сунуть нос, но оттуда и не допрыгнуть до дверей, а поезд стоит всего три минуты, он уже остановился, время пошло, двери задраены наглухо, до окон не достать, слишком высока насыпь, движухи внутри почти нет, все спят, три часа ночи. Этот поезд – всё, что у нас есть, теперь уже у нас, мне плевать, я не один, я почти спокоен, молочу изо всех сил в двери, я кричу, как кричат Димон и Саня в другие двери, другие окна других вагонов, ору, наплевав на всё, остаётся минута, если не откроется дверь – мы останемся здесь, на своей земле, на святом и чистом снегу, останемся, не веря в такую скорую смерть, трогая ещё звенящие рельсы, гудящие шпалы, мы пропадём.

Дверь открылась, моя, та, в которую я стучал, мой проводник, он не подвёл и оказался таким как и во сне наяву, там у первого стожка, где…
Рослый, флегматичный, в железнодорожном кителе и фуражке, молча открыл дверь, принял мехарь, подал мне руку, втащил в вагон, я втащил пацанов, их вещи. Проводник захлопнул двери, и тамбур сразу наполнился запахом ганджа, чувак потянул носом и кивком пригласил нас в вагон. Мы прошли за ним, окунувшись в тепло, в чужой сон, смешанные запахи, лязгнули сцепки, поезд тронулся, мы в пути, всё. Всё позади, мы по проходу за проводником, приглушённый свет скрывает выражения наших лиц, этого просто не может быть, он указал нам места, он взял с нас деньги, спрятал и замкнул наш драп, наши вещи в один из туалетов, он не проронил ни слова.
Белые лошади.
Я помню, парень.
Буду помнить, куда я денусь, всю дорогу, и по приезду в город, где только-только рассвет, пробираясь с вокзала перебежками, избегая скоплений первых выползающих людей, дворами, чтобы выйти на хитрый, незаметный угол, сжимая в ладони единственную потную купюру, поймать такси, я буду помнить, и понятливый таксист не задаст лишнего, - мне сегодня чертовски везёт на людей, - и приехав к Белому, как договорились заранее, этот трус будет ждать, выйдет сонный, расплывётся в улыбке, скажет «ништяк», и мы полезем тут же прятать драп, отведаем масть, накуримся как пауки – я буду помнить, всё, все детали, буду держать в себе, кому это надо, эти белые губы пацана, в том первом стожке, его открытые, подёрнутые льдом, глаза, тарелка в руках с пробитыми через газ шишками, длинная деревянная рукоять вил, которые вошли в худую шею сверху, насквозь и торчат остриями из горла, из кадыка, его удивлённое лицо, иней у него на ресницах… Буду помнить, хули.