Арбузные семечки.
Высохшие, черные со светлыми крапинками, рассыпанные по столу. Переворошить рукой, посмотреть, что получится, и решить – то же самое.
Помнишь первый «аппарата», собранный с лесу по сосенке? Гитара – «Урал», украденная из соседней школы. Бас, болгарский, как же он назывался, купленный в комиссионке. Усилок, выпрошенный у приятеля, ведущего дискотеки в молодежном кафе. Пара самодельных колонок. И те семь, сочиненных к тому времени песен, и две из них, явные – боевики.
Это был успех. На следующий день из каждого второго окна нашего микрорайона, звучали дурно записанные песни с концерта. Пацаны притащили свои кассетники, и записали смутный грохот, тот, что мы считали музыкой. Более того, гранджем.
А потом?
И девчонки, и портвейн рекой, и невозможность спокойно выйти во двор, и первая дрянь пущенная по венам, и полупрофессиональная запись альбома, ночью, в театре драмы, у кореша-звукооператора.
Радист, так их тогда называли, кричал, сверху из окна:
-- Сема, ебаный рот, куда вы лезете в фа-диез?!
Сема отвечал:
-- Вова, будьте попроще, отъебитесь, они слов-то таких не знают.
Это мы записывались с чуваками из консы. Сема – гитара, Фима – контрабас и Алик – ударные. Наш-то ударник, ты помнишь, умел стучать только головой об стену.
-- Сема, я уважаю вашу маму, вы знаете, но, просто, подыграйте вон тому идиоту с бас-гитарой. Не надо по нотам, вы не в филармонии, ебена мать.
-- А ты, звезда херова, попади хоть в одну.
Это уже про меня и мне.
Альбом был записан и назван и разошелся в тысяче, нет, в миллионе, в миллиарде копий, и звучал не из каждого второго, а из каждого первого окна в городе.
И меня подбрасывало изнутри. А тебя и снаружи.
Нас стали приглашать, а мы бросились сочинять новые песни и они поперли, полезли уже готовыми из бренчания мебельных шестиструнок, между алкогольными сессиями. То есть, ты помнишь, вместо музыкальных, – алкогольные. Мы сидели по двенадцать часов у тебя на хате, пугая маму, пили, играли, и называли это репетициями.
Нам уже звонили из Ленинграда, а Ленинград, это был предел пиздеца начавшегося вокруг. Ты орал и в трубку и мне, одновременно:
-- Да! Я! Тебя спрашивают! Кто?! Витя?! Ебаный в рот! Боря?! Еб твою мать! Нет, ты понял?!
А гастроли? По Союзу с мутными промоутерами или директорами, как они любили себя называть. И бабки, брат, первые реальные бабки. А Дания? А? Фестиваль альтернативной музыки, хотя, что в нас было альтернативного, кроме того, что к тому времени, мы уже стали законченными торчками. Но рокэнрольщики, ведь все торчки? Ты же сам говорил. Рома с кока-колой.
Заграница, ты ее видел? Или ты, как и я, помнишь только площадку и бар отеля. И заблеванный салон автомобиля. И помнишь парня, что сидел за стойкой, мы потом еще пошли к нему в номер, он достал бутылку виски и пистолет? По моему это был магнум, по крайней мере, мне хочется, чтобы это был магнум. Помнишь?
Мой отец охотник, я же тебе рассказывал, и к оружию я питаю стойкое отвращение с детства, но хочу, чтобы это был магнум. Потому что, не мог же ты выстрелить ему в голову из чего-нибудь другого. Это было бы некрасиво, ей-богу.
Крови почти не было.
А когда мы летели домой, то все казалось сном. Горячечным и влажным, как та Брунгильда или как ее там звали. Ты смеялся, потом пил, потом плакал, потом спал. А потом мы узнали, кого ты застрелил в номере датского отеля. И выпили еще припасенного. А потом еще.
Или это был я? Чтобы проверить, объясняю, я снял дома со стены отцовскую вертикалку, тебе, дураку, опять растолковываю – с вертикальным расположением стволов. Потом сдернул носок, сунул стволы в рот и нажал большим пальцем ноги курок. Потому что, посчитал себя в праве. Равным ему. Равным всем.
И вот теперь я сижу на облаке и говорю:
-- Зачем мы это сделали, находясь на вершине? Имея, заметь, буквально имея, бабки, девок и кучу славы? Вот такую кучу славы?!
А с соседнего облака, мне отвечает Курт:
-- Чувак, говно-вопрос, да потому что мы все это ненавидели.