Вечером набережная превращается в карнавальное шествие.
Попки в сетках, в панамках, в глянце шёлка.
То тут, то там фосфорные стайки брелков на продажу.
На площади у парапета летающие огни факиров.

-Хоп-хоп! – здоровается одессит Грек.

Хитрое лицо в макияже. Дред-локи как войлочный нимб с ручейками феничек.
Грек в начале представления крутит огни. Потом сам ходит кругами и всем загадочно улыбается.

Художникам в том числе…
Цукерману и Писменному …
У Цукермана береста – конопляный колосс.
У Писменного акрил – карамельные пейзажи.
Есть ещё Поц. У него «мыльница в руках мастера» – микромиры и микро-вселенные...
Но у всех у них одни и те же претензии:

- Жлобы! Поглазеть, да попиздить…Туристы, ёпт!

Грек улыбается.

Шесть или семь разновозрастных девиц в купальниках обхаживают отдыхающих – шаржи, профили, татуировки…
Это семья Сенкевичей.
Глава семейства, сидит на раскладном стульчике, и смотрит на поток людей.
Сенкевич похож на беззубую, большеглазую старуху. Плюс пигментированное брюхо, сальные перья волос, грибковые наросты на ногах.

- Какие шикарные бляди! – говорит он, и из дыры его мятого рта выползает чернильный язык.
- Я постановляю: когда часы на башне пробьют двенадцать, все женщины этого города должны оголить зады, встать раком и стоять, таким образом, ровно час.

Сенкевич скабрезно каркает, и все его дочери и дочери его дочерей сгорают от стыда.

На брезентовых стульях меняются клиенты.
Сенкевич юродивым взглядом озирает толпу.
Грек водит улыбку по кругу.
Мы переносим наше внимание чуть выше, на вершину чернеющего на заднем плане холма.
На нём стоит дом.

Собственно мы и не собирались рассказывать о факирах и художниках.
Всего лишь попытались подчеркнуть мрачную громаду загадочного дома.
Здесь его называют Домом Рюрика. Деревянное ветхое здание с мансардой почти нависает над набережной, оставаясь при этом во мраке разросшихся деревьев. В свете ночного неба виден только силуэт крыши, и от этого сам дом кажется единственным оппонентом морю, такому же безмолвному и отстраненному от суеты посёлка.

По рассказам старожилов, дом Рюрика был построен в послевоенное время...
Там, где сейчас Грек раздаривает свою улыбку, а Цукерман с Писменным ожидают манны небесной, в те времена был пустынный пляж. Один боевой генерал привёз на берег молодую любовницу и, как гласит местная легенда, именно эта девочка в мимолётном капризе и указала место для будущего дома. То есть буквально лёжа на животе, она тыкнула пальчиком в расположенный в нескольких саженях от неё, холм, и сказала – Вот бы здесь был дом!
Так и случилось. Силами отрядов стройбата дом Рюрика был возведён в кратчайшие сроки.
Быть может недели за две. Или за одну. К слову сказать, эти романтические сроки с течением времени становятся обратно пропорциональны возрасту легенды и, например, сегодня старушки рассказывают уже чуть ли не о двух днях.

В саду Рюрика скрипит калитка.
Сквозь заросли, в едва пробивающемся лунном свете, виднеется лохматая фигура.
Она покачивается, шаркает тапками к дому и с дребезжанием открывает ветхую дверь.
Замков нет. У входа, человек собирает охапку деревяшек и идёт назад.

Гремят старые тазики, лейки, грузная тень пробирается сквозь запущенный сад.
За калиткой почти отвесная тропинка. Человек исчезает.
Снизу слышна музыка и гвалт бесконечного потока отдыхающих.

Любовное гнёздышко генерала просуществовало недолго. Известность дому принесли его последующие хозяева – чета Рюриков - преподавательница московской консерватории Ольга Иосифовна и художник Аскольд Игоревич.
Аристократические замашки московской парочки (например, музыкальные вечера Ольги Иосифовны), разумеется, притягивали местных интеллигентов со всей округи, однако, что касается самого дома, то тут главным образом постарался Аскольд Игоревич. Вдохновляясь морской тематикой, художник украшал своё жилище, собирая толпы зевак. Помимо того, что он разрисовывал стены, он обвешивал дом корабельными канатами и цепями, вкапывал по периметру кнехты, ставил повсюду ржавые якоря, а на крыше собрал невероятное количество морских флагов.
В ветреную погоду эти развевающиеся флаги представляли такое зрелище, что в целом дом походил на бешенный, разнузданный форпост Тартуги, семафорящий с вершины холма...
Рассказывали, что Аскольд Игоревич даже испытал по этому поводу некоторые притеснения со стороны местных комитетчиков. Они обвинили художника в попытке сигнализировать возможным нарушителям государственной границы.

Здоровяк появляется на набережной.
Чёрная густая борода кляксой на тельняшке.

Возле ресторанчика, перед лотком с морскими раковинами, стоит негр Винсент.
К нему подходит человек в тельняшке и молча, кладёт на лоток несколько деревянных игрушек.
Огромной грязной ладонью, он делает пьяный жест и вновь выходит из света набережной.
Винсент насмешливо смотрит, как бородач карабкается по холму, к дому.

Ольга Иосифовна и Аскольд Игоревич умерли лет десять - двадцать назад.
Дом достался их единственному непутёвому отпрыску – Сергею Аскольдовичу Рюрику, известному в посёлке как Серёга Рюрик.
С раннего утра Серёга ошивается на рынке, где за стакан вина помогает торговцам.
Приходит затемно, заваливается в первом же попавшемся углу.
Иногда он вырезает из дерева грубые, аляповатые фигурки и отдаёт Винсенту на продажу…

Дом пришёл в запустение. Такелаж и флаги «корабля» частью разворованы, частью попали в скупку металлов. Ходят слухи, что внутри ещё сохранилось кое-что от прежней экзотики, однако для приезжих дом Рюрика - просто брошенная развалина, ожидающая своего часа.

Дверь снова звонко дребезжит... Серёга, сшибая какие- то вещи и вполголоса матерясь, проходит в угол залы, из которой состоит основное помещение...
На окна ложатся ветви деревьев.
Электричества нет.
В доме абсолютная мгла
Серёга падает в ворох тряпок.
Раздаётся хмельной, захлёбывающийся храп.

* * *

С восходом солнца джунгли брызжут светом на руины беседки…
Шелест крыльев коротко раздаётся по кустам.
Голограммы то ли воробьёв, то ли трясогузок, молнией проносятся в листве.
Замок на холме линяет в утреннем солнышке.

Дождавшись утра, мы спешим поподробнее рассмотреть таинственный Дом Рюрика.

Сразу за дверями открывается просторная зала.
Высокий потолок под мрамор, с лепниной и канелюрами – основательно пожелтел, местами облупился. По периметру - грязно серебристый мех невероятно густой паутины.
Ровные шрамы, обнажающие древесину перекрытия… Видимо от существовавших здесь перегородок и колонн.
Часть этого строительного материала составляет хлам, покрывающий всю залу.
Столики, кресла, диваны, торшеры …
Ножки: как противотанковые ежи, припорошенные землёй и сухими листьями.
Отовсюду торчат рулоны бумаги, попадаются пачки ватмана, шебуршит калька.
Тюбики, банки, ванночки для красок скрипят под ногами.
Над всей рухлядью возвышается гигантский книжный шкаф.
Во всю стену, до потолка волнистая поверхность книг. Толстый слой пыли делает корешки почти однотонными, и они так плотно между собой вбиты и занимают такое пространство, что кажутся декоративным панно, изображающим древнюю библиотеку.

В углу, в конце тропинки, вьющейся в разноцветных сугробах мусора, стоит рояль.
Он заставлен бутылками, кружками, тарелками. Там же бумага, ноты, огрызки, горбушки хлеба.… Под свисающей газетой можно заметить фрагмент надписи «……way & sons»
Подле рояля, на полу, в гнезде из старых пиджаков, сидит Серёга и ковыряет липовый брусок.

В этот час рынок ещё закрыт - Серёга сосредоточено крутит в похмельных руках деревянный обмылок.
Лицо у младшего Рюрика пунцовое, глаза заплывшие, весь его облик в основном составляют чёрные, как смоль, волосы и борода.
Тельняшка и растянутые тренировочные, да и вся вокруг ветошь одежды, издают тошнотворный запах алкоголя и мочи.

Серёга бросает брусок.
Берёт с рояля кружку с плесневелой заваркой.
Втыкает её в щель между подоконником и стеной.
Пытается под днищем кружки поджечь кулёк из газеты.
Слышит шаги на мансарде…

Последние три - четыре дня сквозь мучительную дремоту похмелья Серёга слышал, что в доме кто-то есть. Как и сейчас шум раздавался ранним утром, но хозяин лишь страдальчески морщился и спешил на рынок. Сил реагировать не было. Он даже не поднимал головы. Думал, что, скорее всего это мальчишки, и успокаивался.

Но сегодня полегче.

Поэтому, отложив свои приготовления и затушив рваным тапком огонь, Серёга выходит в сад и поднимается на мансарду.
Чудится, что под скрип ступенек ветхой лестницы, там кто-то замер.
Дверь висит на одной петле.
Её приходится не открывать, а отодвигать, и Серёга с грохотом входит в сумеречное помещение.
У покатой стены стоит Можевикин и растерянно на него смотрит.

Наш мигрирующий герой.
Стареющий мальчик из гитлер-югент, как всегда в грязный джинсах, с футболкой у пояса, просоленный и выгоревший как парусина.
Он вот уже несколько дней живёт в доме Рюрика.

Минута гробового молчания.

Можевикин начинает с подобострастной скоростью объяснять ситуацию:
- Вот тебе раз! Я так понимаю, хозяин? Я не вор! Ха, ха.…Это.…Думал, заброшен дом. Там мальчишки какие то лазили, говорят, типа, тут живёт Морской волк… Ну я и подумал - заебись… Хоть ночевать будет где. А тут ещё вон, чё – Можевикин обвёл мансарду глазами – Я, веришь, даже ссыканул немного поначалу… Домик у тебя братан, надо сказать.… А тут шаги…

За плечами Можевикина огромные перепончатые крылья летучей мыши.
Выше: сочные бутоны на женских ногах.
В разные стороны: веером бабочки.
То тут, то там, томными шарами, глаза на длинных ресницах…

В полумраке стены мансарды, все сплошь исписанные в подобном духе, казались подвижными обликами. Как в пещере ужасов. Из сумрака вдруг появляется видение и тут же, со сменой ракурса, исчезает.… Появляется другое.
Ходить, правда, по этому музею было непросто. Повсюду свисали якорные цепи. Толстые рыжие звенья на полу, с потолка – ржавые гирлянды.
При должном усилии их ещё можно было раскачать, но вот позвенеть ими, вряд ли.… Скрипят. Настолько тяжелы и проржавлены.

Когда глаза окончательно привыкали к темноте, внимание привлекало множество мелких деталей.
На стене - три белых пятнышка - три приклеенные карты.
Рядом полочка с мутно-жёлтыми колбами, и под ней подставка с разбитым микроскопом.
На полу книги: кучками. Кое- где - на уцелевших полках.

Когда Можевикин впервые сюда забрался, и ныряя под цепями, рассматривал рисунки, он и без того немного напуганный, просто остолбенел от ужаса, увидев в углу нечто, напоминающее человеческий череп. При ближайшем рассмотрении, голова из гипса – пособие для художников. Можевикин с облегчением поставил его на видное место.

Но самым грандиозным открытием, конечно, был телескоп.
Хотя он и занимал почти треть комнаты, в глаза не бросался. Длинная конусообразная труба на треножнике упиралась в тыльную стену дома. По-видимому, самодельная. Каракатица из блёклой жестянки в сумраке таяла, дробилась, смотрелась невнятной конструкцией.
Для противоположного окна, выходящего во двор, телескоп был велик, а стена, в которую он упирался - сплошная. Можевикин, почувствовав подвох, облазил всё вокруг и обнаружил лебёдку. Трос был протянут поверху к фронтальной части. Барабан под окном. Можевикин налёг на ручку, и весь треугольник стены, образованный скатами крыши, со скрежетом поднялся над домом…
Это открытие Можевикин совершил раним утром. В мансарду хлынул свежий морской воздух.
Вид на всё побережье. Коричневые копья мысов. Белые полчища волн. До горизонта.
Можевикин представил себе, как открывшаяся стена выглядит с набережной и опустил лебёдку.


Сейчас он, глядя на угрюмого Серёгу, продолжает тарахтеть.
- У тебя тут телескоп даже… Я, извини, не удержался.… Но, это.…Не работает. Чё-то смотрю, смотрю, а там бельмо какое-то… Может, чего не так делаю? Интересно - жуть! Да, ты это.… Да, не вор я…

Наших героев разделяет куча из железных кроватей.
Серёга как будто не слушает, а просто мрачно смотрит перед собой.
Можевикин, разволновавшись, уже подыскивает глазами, что-нибудь тяжёлое.
Хозяин дома заговорил...

- Есть, там, рублей, это, двадцать?
-А! – Можевикин суетно роется в карманах – Ну конечно.… Какие вопросы!

Через полчаса Серёга сидит на своих пиджаках и откупоривает бутылку коньяка.
- Ты живи – говорит он, вглядываясь в жидкость, – считай, мансарда твоя…
- Ну, как скажешь. Да я не долго…
Можевикин лазает по зале. Ошалело рассматривает библиотеку…
- Слушай, ну это же пиздец какой-то.… Это же все, какое старое! А рояль! Стенвей!
- Да-а! Папашка и мамашка у меня были о-го-го! Рюрики, хули. Из частных собраний, ну в смысле библиотек, это, наверное.… Ну, вобщем, нихуёвая.… И рояль. Тоже, нихуёвый
- А продать?
- Никогда. Были тут ухари… Дом предлагали купить. Хуй им.
Серёга жадно припал к бутылке.
- Ёкараный бабай.… Давно такого не пробовал.… Так вот - этот дом вместе со мной умрёт. Родительское это…


* * *
Мы вновь переносимся на набережную.
Лава отдыхающих раскаленной массой между лотками с сувенирами.
Обнажённые бёдра - плотным «гуськом».
Как в кордебалете, когда танцовщицы выстраиваются за кулисами перед выходом.

Сенкевич раздобыл где- то белую рубашку. Натянул на планшет и разрисовывает акрилом.
Вернее, держит перед собой какую-то справку и переписывает с неё буквы…
«RW» - по-старушечьи шамкает ртом, рисует прямоугольник - «ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ»
«CHLAMYDIA TRACHOMATIS» - очумело крутит глазами - «ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ»
«ВИЧ» … - Вам что написать? Вы проверялись?
- Авторская рубашка! Недорого!

Девушки шарахаются. Большие голые ноги обижено отпрядывают в сторону.

Напротив конопляных деревьев и микро-вселенной художники грустно хлещут водку из пластмассовых стаканчиков.
Можевикин сидит на ограде, отделяющей пляж от набережной.
На приглашение художников отрицательно мотает головой.

Он уже неделю совершено законно живет у Рюрика. Нашёл себе «утреннюю стройку», где за таскание вёдер с цементом ему ежедневно платят на коньяк для Серёги и суп для себя.
Сейчас он мечтательно оглядывает вечернюю набережную и раздражено водит плечами - пляжный турник укоризненно и назойливо молчит за спиной. Можевикин ленится.

Море дышит из темноты в поясницу.
Никем не замечаемое, с грозным шелестом облизывает гальку.

Из разноцветной толпы перед Можевикиным вырастают двое.
Шорты, гавайские рубашки, мелькающие печатки на пальцах.
У одного барсетка и мощный бицепс из-под короткого рукава.
Второй щуплый, с нервным, предприимчивым лицом, пристальным, но мутным взглядом.

- Привет. Отдыхаешь?
Два вялых рукопожатия.
«Качок» – Саша, «волчара» - Гена.
Пацаны обступили Можевикина и вальяжно облокотились на ограду.
- Дело есть. Мы слышали, ты у Рюрика живёшь? Мы друзья Кости Рюрика, брата его. Чё, ты не хило устроился, да? Пойло ему налил и отдыхаешь на берегу… Ладно, ладно… Жизнь такая. Знаем. Нам-то похую… Мы на бережок, на море, по девочкам собрались, а нас Костян просил брата привезти. Ну, ты видел, чего там делается? Спивается мужик. Рухлядь эта, типа родительское, гробит его. Мы к нему и так и этак.… Упёрся - пиздец. Короче маза такая.… Заработать хочешь?

Говорит Гена.
Склоняясь слегка головой к Можевикину и, одновременно, глядя на набережную.
Саша стоит лицом к морю и пережидает.
Можевикин поначалу попытавшийся что- то вставить, замкнулся, и тоже смотрит на отдыхающих.
Молчит.

Гена вдруг отвлекается, и показывает пальцем на Сенкевича.
– Бля, Санёк! Ты посмотри на этого чертилу! Вот, они тут цветут и пахнут.
Саша разворачивается и расплывается в надменной улыбке – Да! Красава!

В это время Сенкевич, напялив на себя окончательно разрисованную рубашку, придурковатой походкой ходит кругами и крутится вокруг себя как на подиуме. На спине рубашки перечень заболеваний с резолюцией «положительно», спереди галерея фаллосов, из которых одни грустные в резиновых скафандрах, другие веселые, разрывающие оковы.

Саша и Гена громко хохочут.
- Знаешь его? Друг твой?
Можевикин наклоняется. Прячет лицо.
– Ага,… Чего там, на счёт «заработать»?
- Да ерунда. Подожги дом. Пару штукарей отстегнём. Ты прикинь - куда ему податься? А мы тут. И домой к брату. Тот из него человека сделает. А ты птица вольная. Тебя вообще нету. Ты раз, и исчез. Денег срубил, заодно и людям помог. Ну, чё, по рукам…?
Можевикин по- прежнему упирается подбородком себе в грудь.
- Ну, а сами что? Хотя…

Он спрыгивает с ограды, и легкомысленно вскинув брови, обращается к пацанам.
- Не, ну вы даете, конечно! Кто так делает? Нахуй вы ко мне при всех подошли?
Он кивает головой в сторону ресторанчиков.
- Вон, смотрите… Проём между кабаками видите? Там лесок. Идите туда, я сейчас подойду.
Добродушно смеётся.
- Не ну вы.… Это… Вас же… Меня.… Вместе.…Подошли, ушли.…Не, ну.… Вон сколько глаз.… Идите… Я сейчас.
Крутит пальцами, изображая всю несуразность и суетность обстоятельств и, как на арену, выходит в центр набережной.
Кивает художникам, подмигивает Греку, хлопает по плечу раскрашенную рубашку.
- Вас исключили – успевает сказать ему Сенкевич – По доносу Маривановны, за пренебрежение к комсомольскому клитору…
Можевикин пожимает плечами и подсаживается к младшенькой, старательно рисующей на чьём то крестце дельфина.
- Асолька, есть вода?
Белокурая девочка, лет десяти, по отцовски гримасничает смышлёной мордочкой.
- Бездельник Можевичкин.… Устал лоботрясничать? Вон там, в ящике, или где- то там…

Можевикин копается в поклаже Сенкевичей.
Мольберты, подрамники, ящики с инструментом, детские вещи…
В итоге, он находит бутылку, стоящей рядом на асфальте.

Долго-долго, задумчиво пьёт.

Скрестив на груди руки, садиться на только что перерытый им ящик.
Ищет глазами людей в гавайских рубашках.
Их уже нет.

За проёмом между зданиями, куда отправил Можевикин пацанов, располагалось угодье с разбросанными в лесу коттеджами. А точнее, его запущенная окраина. Дорожка бывшей аллеи, упиралась в решетку и трубы элитного городка.
Кусок асфальта, засыпанный сушняком, плавно расползался в густой лес.

Минут через десять, обнимая себя руками от холода, в проём входит Можевикин.
Стоит на пяточке света.
Видит в чаще две чёрные фигуры – два сигаретных огонька...
Двигается к ним.
Безостановочно говорит.

- Это вы? Эй, пацаны! Да ёбаный в рот! Вот тут, блять колдоёбины-то! Я же вам говорю: зря вы при всех. И вам это не к чему, и мне. Я- то не против. Но вот у меня вопросик один имеется. Бабки то когда? Не ну сами поймите... Мне же уехать придётся сразу. Тут как бы на доверии видимо. Ну, я не знаю. Вы- то сами как думали? Да что же это такое! Насрали тут что ли? Вы меня извините… Я чё то не подумал. Но сюда никто не ходит.… Так, может, посрать только что. Ха ха. Ну, так как с бабками то будем? Может, сразу дадите? И ещё хотелось бы.…Ну, не две. Может, больше дадите? А я не подведу. Я если пообе…

Подойдя вплотную к Саше, Можевикин одной рукой хватает его за волосы, а другой, естественным движением из -под мышки, с натугой ведёт по горлу.
В руке садовый нож, только что украденный у Сенкевичей.
С полпути лезвие идёт легче и наконец, просто вылетает из шеи.
Ни Гена, ни даже сам Саша не успевают ничего понять.
Последний, ещё мгновение стоит, запрокинув голову. Затем, начинает крякать, давиться, падает на колени. Руки его стремятся к шеи, но, прежде, всё тело рушится навзничь. Оно подминает их где-то на уровне груди. Шея остаётся выгнутой как у убитой птицы, и подбородок ровно становится на землю.

Гена отпрыгивает.
Можевикину кажется, что как буд то посветлело.
Он отчётливо видит, как глаза жилистого Гены перестают быть мутными.
Наоборот - ледяные и ясные.
– Ах ты! – Гена быстро осматривается в поисках палки и не найдя ничего подходящего, группируется для схватки.
Можевикин, разворачивается в его сторону.
Из-за тремора в колени, он странно покачивается

- А библиотека?
Говорит он хриплым дрожащим голосом.
- А рояль?

Гена бросается ему на руку.
Можевикин свободной рукой хватает его между ног сзади.
Рычит, поднимает и опрокидывает на спину.
Глухое уханье грудной клетки об землю.
Тут же прыгает сверху.
Налегая всем телом, режет горло.

- А тееее-лееее - скоппппп? – приговаривает он

- Тее-леее-скопппп!?

Делает тяжёлые режущие движения лезвием, находящимся глубоко в теле.
Руки сначала чернеют, затем и вовсе утопают в вязкой жидкости...

Нож соскальзывает в землю.
Можевикин выпростав ногу, резко встаёт.

Гена, мгновение назад, бившийся в судорогах, меняется.
Кукольное спокойствие на белом лице.
Словно не веря в происходящее, так же пытается встать.
Тянется рукой, упирается ногой в землю.
Голова, приподнявшись на долю секунды, запрокидывается и падает назад.
На переломившейся шее, широким воротником, зияет чёрный бурлящий надрез.

Можевикин напряжённо следит за последними всплесками.
Оборачивается.

Позади, метрах в двух, лежит на животе Саша.
Из под него столько крови, что голова, как на картинке из восточной сказки, смотрится ровно стоящей на чёрном блюде…

Совсем рядом, за деревьями и зданием ресторана, ощущается присутствие множества людей. Стоит гул, слышно детские крики, в проёме, на освящённом пяточке мелькают тени.

Можевикин оттаскивает тела в самую гущу кустов и валежника.
Перелезает через ограду угодья.
Бежит прочь, тенями посадок, вдоль посёлка.

Ещё десять минут и Можевикин на скалистом берегу, заворачивает в пакет паспорт.

Ещё через минуту размашистая стайерская двоечка мелькает на луной дорожке.

Далеко в море Можевикин сбросит одежду и свернет на восток в соседний посёлок.
Он уже много раз такое проделывал. Пять, шесть часов и абсолютная иллюзия «другого берега»


* * *
А нам лишь остаётся пересказать финальное, и на наш взгляд, пожалуй, самое удивительное событие этой истории.
Дом Рюрика сгорел буквально на следующее утро.
Серёга Рюрик, всю последнюю неделю практически перестал выходить из дома. Можевикин приносил коньяк, иногда забегая в перерывах на работе, иногда ближе к полудню. Всё это время Серёга спал или опохмелялся вчерашним. У него даже образовался небольшой запас из приношений нового жильца и ходить на рынок или даже вообще куда- либо выходить надобность отпала.

Утром, когда, по обыкновению последних дней, Можевикин не появился возле рояля, не пришёл ни позже, ни в обед, Серёга раскупорил заныканую бутылку и, как говорят, «на старые дрожжи» набрался до механического состояния. Он, ложился спать, тут же вставал, снова ложился и поднимался, пытался резать по дереву, и сваливался, едва начав, опять садился, качался как маятник и мочился под себя.
В одно из таких пробуждений он захотел вскипятить воду, поджёг бумагу и, в очередной раз, заснул, привалившись к стене…

Соседи и пожарные нашли его обезумившего у крыльца горящего дома.
Его оттащили и бросили, главным образом занимаясь не тушением дома, который горел как склад с горючим, а предотвращением пожаров в соседних домах и строениях на набережной.

Со стороны посёлка, вокруг пожарной машины сгрудились местные жители.
Набережную отцепили, и с этой стороны большинство отдыхающих наблюдало пожар с пляжа.

Один момент огонь поглотил сами очертания дома и смотрелся гигантским цветком на вершине холма. Жар доходил до берега. Туристы, как пингвины разбредались по гальке, оставляя пустой берег с брошенными вещами. Когда же, с ветерком, на них обрушился чёрный дождь бумажного пепла, они поспешно выхватывали свою одежду и скапливались на безопасном расстоянии, маленькими группами. Смотрели издалека.

Серёгу последний раз видели сразу после пожара.
На месте дома, из- за деревьев виднелась пара обугленных балок.
Внизу, страшный, лохматый человек в обгоревшей тельняшке, ходил по чёрной от пепла набережной и выл.
Иногда он подолгу валялся без движения прямо на асфальте.
Иногда он собирал пепел в ворох, словно заново собираясь построить из него дом.
Потом Серёга куда- то сгинул, и его больше никто не видел.

Интересно ещё то, что спустя какое то время, если кто ни- будь спрашивал о том, что случилось с Домом Рюрика, то как правило старожилы рассказывали о бандитском поджоге. Они говорили, что земля в прибрежной зоне очень дорогая, речь идёт о миллионах, и дельцы не останавливаются ни перед чем, ради таких денег…