Учился в школе под названьем синагога
(чье зданье возвышалось на очаковском холме),
читал тогда я с упоением Лескова,
любил девчушку я с фамильей Бугульме,

мечтал, как проклятый, на факультет мехмата
попасть и с упоением зубрил
все формулы в стенах пансионата -
и так я возвышался над скоплением мудил.

А те мудилы пели под гитару
и жрали водку под моим окном,
и говорили: «Учатся жиды там иль татары
и школу назовем мы синагоговый Бином!»

Нам так хотелось защитить свой Альма-матер,
гимназию под номером сто три
(в Америке в то время президент был Картер)
и не был я жидом: «На! В паспорт посмотри».

Короче собрались мы как-то ночью,
закинув книжки и тетрадки по углам,
и стол был председательский лишь бочкой –
решили учинить мы форменный бедлам.

И первым слово взял Алеша
и долго говорил про беспредел,
рассказывал про маму книгоношу –
орал, про меж зубов свистел -

и он вещал: «Братва, хватайте скрипки
и бейте гопникам по головам,
и весь асфальт в Очаково от крови будет липкий!»
потом к трибуне подошел Абрам:

«Бгатва, быть может мы договогимся?
Нельзя кговопголитья допускать!
По хгистиански может мы смигимся?
И будем жить, спокойно поживать?»

«Абрам упадник ты и контра!
Нельзя нам пяди наши уступать!
Ты вспомни хоть Огюста Конта!» -
Алеша продолжал вещать.

Той ночью шли мы вдоль хрущевок,
вино, на память предков, закопав в саду,
мы били всех: и гопников и мокрощелок –
так защищали мы гимназию свою;

ломались скрипки, головы трещали,
виолончель была у нас в ходу,
умело бились мы линейками из стали,
мы люто гнали по району гопоту -

орали в ужасе разрозненные тОлпы –
звезда Давида кровью их кропила лбы -
они не понимая, что случилось толком,
во страхе лезли на высокие столбы;

и были люмпены в никчемности похожи
на стадо глупых, голожопых шимпанзе,
я многим надавал тогда по роже,
и одного я смачно обоссал в конце.

Носы ломались, хаос, беготня и крики –
напоминали фугу и токкату ре минор,
пусть были мы ботАны, лохи, хикки,
но кровью вражеской отмыли мы позор.

Прошли года…и я теперь ученый,
лицо страны, да с Именем лицо,
оставив все дела, усталый я и квелый,
зашел на школьное свое крыльцо.

Там просидел одну лишь трубку
и вышел, отдохнувши, в сад,
сосну я вспомнил (память – губка),
под ней ведь две бутылочки лежат.

Нашел лопату я легко и скоро -
она ждала меня у крашенной стены,
я посмотрел по сторонам украдкой, вором
и жесть воткнул под корень той сосны;

через минуту я на твердь наткнулся,
услышал звон разбитого стекла,
потом я туфлей ковырнул, как бутсей,
и жидкость по туфлЕ моей текла.

Второй пузырь руками вынув,
я пробку быстро пальцем протолкнул –
коньяк в меня потоком хлынул
и по гортани бил как жгучий кнут.

Я сел на землю, громко засмеялся –
да, Человек вершина пищевой цепи,
правда, не тот, что в школе только дрался,
а тот, кто дрался за гимназию сто три.