1.
     Было время, Виола «держала» цыганок, умела гадать по руке, не стыдилась стрелять у студентов мелочь на пиво и зарабатывала воровством потерявшихся детей, но даже тогда никому бы в голову не пришло отнести её к лихому кочевому племени. По большому счёту, она человек без национальности – апофеоз мечты космополита. Но миролюбивый космополит скажет вам: «Нет плохих или хороших национальностей – бывают злые и добрые люди – в любом народе».
     Был ли Иисус Христос космополитом? Не знаю, но пацифистом он был точно, ведь его слова (записанные человеком-проводником спустя тысячу девятьсот лет): «Нет злых людей – все люди добры». Хорошо, с этим тоже не поспоришь. Виола не цыганка и тем более не злой человек. Она человек, опалённый войной, и хотя война давно позади и её неуступчивый уголёк тлеет лишь в горах, в тысячах километрах к югу от наших сытых столов – Виола, как настоящий воин, не знает, какой тропой уйти с передовой. В её чёрных глазах, насмешливо глядящих, не щурясь, на солнце, сверкает огонь, и она помнит.
     Например, она помнит, каково было лететь в пропасть. Вокруг ревёл раскалённый воздух, а где-то внизу алел океан огня, но, вспоминая, – она не боится. Ведь падать в пустоту – значит уже умереть, уже исчезнуть. Разрубить пуповину инстинкта, связывающую маленькое зёрнышко бога внутри тебя и покрытый туманом «мир живых» – значит «никогда не быть», и, вынырнув со дна, ты уже ни за что не поверишь, что в жизни есть что-либо, достойное страха.
     Она рухнула впервые, когда они сказали: «Стреляй». Виоле было двадцать три, она не поверила, но нажала на курок. Её отпустили спустя час-сутки-неделю (неважно-неважно-неважно!) – бродить между остывших, умытых кровью тел, и она бормотала: «Жива, жива, жива…». Да, жива ты, жива, Виола, посмеивался дьявол и тащил в раскалённый вулкан мести, в пучину войны, в которой не будет победителей; впрочем, прошло много лет, прежде чем она поняла, чего вообще добиваются многочисленные убийцы, снующие вокруг.
     Потом потянулся девяносто пятый год и два года первой войны: стрелы огня с неба, стрелы огня из-под земли, и четыре женщины, делившие с ней комнату. Каждые полгода одна из женщин погибала, и, в конце концов, живой осталась только Виола. Она всё как безумная волокла воспоминание о падении, и упрямым поплавком оно выталкивало её на поверхность. «Самая свихнувшаяся», - говорили боевики про свою палачку, но уважали её, зная, что таких, как она, остановит только смерть. Она шла, будто раз запущенная пружинная игрушка, и ни огонь, ни перепаханная бомбами земля, ни лес, ни дождь, ни холод её не ранили и не пугали.
     Постепенно на том, что в ней осталось человеческого – повреждённого, изодранного, испитого, – выросла защитная корка, панцирь, если угодно, и Христос мог больше не отводить взгляд от «хорошего человека Виолы», как он поступил в девяносто четвёртом. Она почти оправилась к концу войны: научилась смеяться, любить, радоваться солнцу. Мир вокруг два с половиной года был серым и пах свинцом, но воцарилось недолгое перемирие, и краски возвращались. Они просачивались сквозь потёртый серый навес, и вскоре подтёками засинело небо, каплями на деревьях зазеленели листья, чернотой налились гнилые глазницы мертвецов.
     Пока ты молод, в теле и психике есть какие-то скрытые вещества, способные восстановить разодранные, порченые ткани – неважно, будь то кожа, мышца или душевный нерв – но вторая война прибила Виолу к земле, когда ей было уже под тридцать, и вещества на регенерацию неожиданно не хватило. Её душа завыла волком, обращаясь ко всем богам сразу – старым, молодым, вымышленным, – но никто не ответил «хорошему человеку», и смерть запечатала женщине глаза. Стиснув зубы, она по привычке выжила. Схоронила двух маленьких сыновей, мужа, брата и мать и уехала в Москву. Отец её остался в лесу – воевать, казнить и умирать.

     В Москве, на площади перед Киевским вокзалом полуслепая Виола несколько лет водила цыганскую стаю, больше похожая на бесшумного чёрного пса, который всегда держится в отдалении от мигрирующего стада, однако в любой момент готов броситься на его защиту.
     Она не могла любить этих женщин, не могла не ненавидеть таксистов, за которыми её также поставили присматривать. Беззвучно кипящая ярость текла по её жилам, омолаживая и сохраняя силы, – так добротное масло уберегает двигатель от износа – так опытный любовник поддерживает в женщинах жизненную силу и красоту.
     Иногда она замирала, если слышала звук, напоминавший о войне, - хлопок выстрела ночью за переулком, рокот мчащегося над кварталом вертолёта или резкий рёв заводящегося на пустынной улице автомобильного мотора. Никакого страха, улыбалась Виола, проводя холодными пальцами по шее, замотанной в платок летом и зимой. Никакой паники, вторил черноглазый дьявол, вёдший её за руку, - ты уже давно мертва для таких жалких чувств, Виола. Да, я знаю, мой славный, - она улыбалась, гладила лоснящуюся чёрную шерсть и острые рога, - чего бояться в этом городе?..
     Часто, когда звуки её шагов раздваивались – один шаг женщины на один цокающий шаг дьявола, – она чувствовала, как спину обжигают расправляющиеся огненные крылья. Виола подспудно знала, что они распространяют пламя по всей улице, и рыжие языки стелятся по асфальту, скребут по кирпичу, инфицируют жаром сердца и головы – и вот уже огромное шоссе (площадь, мостовая, улица…) съёжились в объятиях ангела-предателя, а смерть сочится в подземелья и на крыши: и никто не убережётся, никому не спастись…
     Впрочем, Виолу пропитывал именно вдохновенный ядовитый огонь, а не безумие. Она сохранила беспощадный быстрый расчёт и здравый смысл. Она прекрасно видела разницу между фантазиями огнедышащего спутника и реальным вкладом, который, идя рука об руку, они вносили в дело войны.
     В стайку своих цыганок, которые бродили по площади и в сутки зарабатывали несколько тысяч гаданиями и воровством, она дважды приводила молодых девочек. Те послушно вставали в центр группы и день-два ходили по городу, пока Виола дожидалась точного плана действий.
     Глубокой ночью, отделившись от тени многоэтажного дома, маленький безбородый человек догонял её перед подъездом и на плохом русском говорил, куда и когда переместить «девочку», чтобы та встретилась со смертью и опрокинула в пропасть дюжину-другую вражеских сердец. Оба раза, впрочем, план срывался: девушек перехватывали, и никто никогда их больше не видел. Но на третью попытку, уже используя молодого человека, в две тысячи четвёртом году, человечек прошептал: «Автозаводская», и на следующий день, как разбуженный медведь, город ревел, разбрызгивал слёзы и огонь, а зрители центральных телеканалов с горечью смотрели на кровоточащую столичную подземку.
     За курирование и доставку «мальчика» на место Виоле тогда заплатили десять тысяч долларов. Часть денег она потратила на три переезда по съёмным квартирам, три тысячи ушли на новые зубные протезы взамен паршивых золотых коронок, вставленных в Грозненском госпитале в девяносто девятом году.

     Чуть позже безбородый алхимик смерти догадался, что незачем подвергать хрупкие, замотанные в чёрные одежды орудия такому риску. Зачем оставлять их в Москве, если известно, что ищейки уже выпущены из-под сводов Лубянки на охоту? Решили, что инструмент лучше приводить в действие в тот же день, когда он прибывает в Москву, и к услугам Виолы больше не обращались. Ей осталось лишь «держать» цыганок да таксистов на площади.
     В две тысячи седьмом она первый и единственный раз приехала в Карачаево-Черкессию, на лесистый берег речки Подкумок и попрощалась с отцом. Старик умер за день до её приезда. Ещё немного, и к Виоле, может, вернулась бы позабытая способность расплакаться – как-никак это был последний иллюзорно близкий ей человек – но в том же лагере, уже сворачивавшемся, чтобы перейти границу и уйти в Кабардино-Балкарию, она заметила Юру.
-А этот что у вас делает? – удивилась она.
-Безногий, видишь? – отозвался Алу.
-Не слепая, вижу.
-Взяли случайно машину, которая в госпиталь его везла. Никто его выкупать не станет. И ещё у него контузия тяжёлая, с головой плохо. Глупый, короче. Его даже не бьют. Пристрелим, наверное, завтра, когда выдвинемся.
-Я его беру.
-Что? Куда? - Алу немало удивился.
-В Москву. Мне он пригодится.
     Виола поселила Юру в свою крошечную, двадцатипятиметровую квартирку (которую якобы снимала у давно закопанного в лесу мужика), чтобы немного обезопаситься. Соседи уже несколько лет смотрели на неё искоса, раза три совал нос молодой участковый, и хотя ничто не намекало на её «причастность», «связи» или дьявола, свившего гнездо в дальнем тёмном углу, окружающие подсознательно улавливали фальшь и опасность.
     Оказалось, что Юра сирота и к тому же молчун, то есть идеально подходит на роль «забытого-найденного дальнего родственника». Виола несколько раз провела его перед соседями, пуская пыль в глаза, и со временем добрые люди согласились поверить, что у черноглазой женщины – сожительницы рогатого демона – есть родственник, что она способна к заботе, нежности и, почти невероятно, к любви!
     Виола купила инвалидное кресло, а через полтора года заказала Юре протезы. За этот срок они вряд ли хоть раз проговорили дольше десяти минут. Она не хотела его знать. Она понимала, что дьявол немного ревнует, пусть и видит вынужденность её поступка. Лишний раз злить его не стоило, поэтому она не думала и не вспоминала о Юре чаще, чем было необходимо. Правда, у неё испортился сон – оказалось невыносимо, когда живое существо сопит у тебя на полу подле дивана, поэтому она выселила Юру в коридор. Но и это не помогло. Тогда она начала пить. Сначала хватало одной стопки, но постепенно доза увеличилась чуть не до пол-литра.
-Что ж ты со мной делаешь, стервец, - с искренней ненавистью скрежетала Виола и смотрела на острое лезвие ножа, всегда лежавшего под рукой, раздумывая, на долго ли ей хватит сил.
     Всё стало совсем плохо в конце две тысячи восьмого, когда «её» цыганок и таксистов сдуло с Киевского вокзала очередной проверкой. Виола осталась без единственного занятия. Её, правда, звали на юг, обратно, в горнило войны, но она колебалась и втайне понимала (рвала на себе волосы, но понимала), что слишком привыкла к Москве, к удобствам, к врагам – на улице, в соседних квартирных сотах, метро… – слишком, чтобы обменять это на лес, холодный горный ветер и постоянную близость смерти.
-Ах ты сукин сын, ах ты мразь поганая, - вместо крика в момент злобы на её зубах накипал ядовитый шёпот, и воздух пропитывался невидимым огнём, - чтоб ты сдох, гадёныш, чтоб тебя чёрт подрал, гнида!..
     В бессильной ярости, запертая в четырёх стенах без дела и почти без денег, Виола била Юру, хлестала ремнём по груди, спине, плечам, брызгала ему в лицо кипяток, и вперемешку со слезами и ненавистью, лила на него поток чёрной, засасывающий пустоты. Солдатик, едва понимавший, где он и с кем, и который год томится в плену, глядел в одну точку и лепетал что-то из своих детских кошмаров: «Мамочка, не бей, мамочка, прости».
     В конце концов, эти истерики стали завершаться тем, что они засыпали в обнимку, опустошённые многочасовыми немыми рыданиями, впившись в спины друг друга когтями, искусав друг другу шею, щёки, губы… Ревнивый дьявол внюхивался в июльский ночной сквозняк, разносивший по комнате смесь любви, ненависти, жизни и смерти, и вспоминал, как давным-давно сам вышел на тёмный берег, порождённый соединением этих четырёх вечных начал.

2.
     Юра, хоть у него было и кресло, и протезы, почти всё время сидел дома. Только в тёплые месяцы он, бывало, выбирался во двор и занимал скамеечку под кустом сирени часами напролёт, не обращая внимания на прохожих, не разглядывая машины или девушек. Взгляд в одну точку и полная неподвижность. Собственно, не нужен ему был ни свежий воздух, ни прогулки, ни даже дорогие протезы — ему всё было скучно, и от всего нового кружилась голова. Про Виолу он знал только, что она ему новая «мама» (и поэтому её следует слушаться), и что её цвет — фиолетовый. Последнее как-то раз подсказал безбородый странник, изредка деливший с ним лавку.
-Ты знаешь, мужик, что у тебя рога растут? - спрашивал Юра, косясь на соседа.
-Знаю, конечно, - хихикал дьявол. - А ты, - говорит, - знаешь, что твоя «мамка» людей взрывает?
-Конечно, никого она не взрывает.
-Фиолетовый — цвет власти, - как бы между прочим сообщал безбородый, - а кто хоть раз убил и остался безнаказанным — он-то знает вкус истинной власти.
Юра промолчал.
-А ты, мальчик, наказан был изрядно… Нет в тебе ни капельки власти, хе-хе-хе, - острые когти коснулись металлического протеза и передали несуществующим нервам дикую, разрывающую боль… Юра потерял сознание, а когда очнулся поздним вечером под кустом зацветающей сирени, над городом собиралась гроза. Было ветрено, и тёмно-фиолетовая туча ползла с запада, распугивая птиц клыкастыми зарницами.
     Виола очень удивилась, когда промокший насквозь «сынок» проковылял в квартиру и горько заплакал.
-Никого я не взрываю, - успокаивала она бормочущего солдатика, а сама жалела, что нет ножа, способного пронзить чёрную рогатую тень — наказать её за то, что пугает невинного мальчишку...

     Через несколько недель, в светлый июньский вечер, Виоле стало невмоготу сидеть в квартире и пить одной. Юре она никогда не наливала — боялась, что он ещё больше поглупеет от водки, — а дьявол только ехидно улыбался, если ему предлагали стопку. Поэтому как-то раз, устав смотреть на медленно тухнущий закат за озером, Виола спустилась во двор и подсела к каким-то случайно забрёдшим бомжихам. Она бы никогда не рискнула болтать с соседями или даже дворником-таджиком, но чем опасны, подумала она, две бездомные женщины, которых завтра здесь уже не будет?.. Что такого — разок выпить в компании? – размышляла она и долго уговаривала дьявола пойти на компромисс.
     Он воротил свинячий пятачок, демонстрировал, как ему претит их вонь, но, в конце концов, дал Виоле поблажку. Вообще в этот день он отмечал праздник и был добрее обычного: ранним утром шестьдесят восемь лет назад разгорелась самая кровавая война в истории ненавистной ему православной страны.
     Бомжихи, у которых, оказывается, не было своей выпивки, приняли две Виолиных бутылки как манну небесную. Они втроём пили до полуночи, а несколько раз к ним подходил боязливый дворник и просил налить. Он стеснялся чокаться с женщинами, поэтому уползал, получив свои полстаканчика, в подвал, но через четверть часа возвращался.
     В начале первого водка кончилась, и Виола пошла домой за добавкой. Когда вернулась, одна из бомжих вовсю храпела, а вторая выковыривала из земли недокуренный бычок. Она подняла виноватый взгляд на свою благодетельницу: мол, не серчай, барыня, надеясь раньше твоего возвращения управиться.
-Пошли, Нина, куплю тебе, - строго проговорила Виола. Несмотря на то, что она была пьяна, в крови по-прежнему текла ненависть. Да и не умела она быть не строгой. (Нельзя чтобы масло переставало смазывать двигатель — одно вращение без смазки, и механизм можно выбрасывать...)
     В круглосуточном магазине купили сразу две пачки красного «Марльборо», а на улице вдруг закрапал дождик, поэтому курить и допивать пошли к Виоле в квартиру.
-Иринку не возьмём, - Нина по-заговорщицки сверкнула глазами, и они оставили собутыльницу дрыхнуть под столом для пинг-понга.
     Юра по привычке проснулся, едва она вошла в квартиру. Виола поспешила загнать его назад в комнату, велела ложиться спать и не высовываться. Она догадывалась, что он без неё не уснёт, но уже слишком напилась, чтобы об этом переживать. Сидела с Ниной почти до зари и впервые за много лет курила. На кухне дым стоял коромыслом, обе женщины еле ворочали языками.
     Нина плела что-то о своих семи женихах, брошенных когда-то в Орле. Оттуда она якобы сбежала то ли пятнадцать, то ли семнадцать лет назад (всё время путала цифры и зачем-то скрывала свой возраст – над этим особенно потешался трезвый дьявол). Рассказывала, что ни одного из них не любила, а влюбилась в больного СПИДом московского алкоголика, приехала к нему, пыталась спасти, но сама заразилась, а он в конце концов на ней даже не женился. «Не любил» — с горечью бормотала она, - «повесился через три года, а мамка его меня на улицу выставила. Я домой уже не поехала, зачем я там больная буду мешаться?».
     И вдруг, когда белый пух начал заниматься над Битцевским парком, Виола ни с того ни с сего решила рассказать об осколке собственной истории:
-А я, - начала она, улыбаясь чёрными глазами, - приехала сюда, чтоб этот город взорвать.
-Это зачем это? – Нина и дьявол изумлённо уставились на неё
-Я, - Виола пожала плечами, - не могу по-другому. Меня же в девяносто четвёртом в плен взяли.
-Кто?
-Федералы, кто? Отступали они (или наступали – кто тогда разбирал?) почему-то через наш город и всё торопились наловить как можно больше наших – тех, кто был с оружием. Выловили пятнадцать человек, в том числе и мужа моего. Мне тогда двадцать три исполнилась, я беременная за ними бегала, просила не убивать. А меня спрашивают: а сын от него? Я-то не знаю даже — сын у меня или дочь, но чувствую, конечно, что мальчик – и, кричу «Да, от него сын, от кого же ещё! Отпустите, пожалуйста!» У нас, говорят, счёт простой. Пять к одному. Вот и выбирай, отвечают, кого из вас? Тебя с сыном или его одного расстреливать? Потому что пятнадцать боевиков, которые наших трёх положили, мы, мол, поймали, и кого-то казнить точно придётся.
     Глаза Нины округлились, из них даже выкатилась пьяная слеза, и она немного протрезвела. Дьявол сидел неподвижно и глядел исподлобья. Виола хищно улыбнулась и провела языком по губам:
-Я ничего не выбрала, - сказала она после паузы. - Сгорела заживо, но... не выбрала...
-Как это заживо?
-Или не заживо, - Виола забыла о существовании слушателей и рассмеялась, - Просто продолжила стоять тогда, как вкопанная. Огонь меня обнял и забрал душу, унёс её Аллаху. И после этого уже не нужно было решать... Ну, хотя да, я выстрелила, они же просили... Дали мне автомат, да я всех и расстреляла — четырнадцать человек. Багу тоже. Руки себе обожгла, брови сгорели, думала, кожа с меня сойдёт, но ничего, оправилась, видите?
-Видим, - крякнул дьявол.
-Вот так... А потом федералы зачем-то потащили с собой, но на выезде из города меня наши отбили и забрали. Увезли в лес… Вот, - глотнула стопку, - а там у меня уже первый выкидыш, потом брат мужа на мне женился, - от него второй мог родиться, и тоже не получилось… Потом и он умер. Только от третьего и родила, уже сразу двойню. А во вторую кампанию их снарядом накрыло, мотыльков моих, и тихо стало... Только огонь кругом стоймя. Ну, ничего... они же не понимают. «Вы» то есть не понимаете — каково это, по огню идти, огнём дышать? Не понимаете, куда ж вам. Ну да не страшно, я научу…
     Виола очнулась и вздрогнула. Нина смотрела на неё с открытым ртом.
-Да не бойся ты. Ну, научу, что тут такого?.. Ещё рюмочку?..
     Через полчаса опустела последняя бутылка, потом женщины пили чай. Вытирая посуду, Виола поняла, как следует поступить, и предложила Нине напоследок помыться.
-Воняет от тебя, - с улыбкой сказала она. Гостья поначалу стеснялась, но вскоре согласилась. Виола наполнила для неё ванную, выдала мыло, мочалку, два шампуня на выбор.
     Когда услышала, что бомжиха начала мыться, тихонько собрала её одежду, взяла бутылку керосина, вышла во двор и, пока никто не видит, сожгла грязную кучу тряпья в углу помойки, потом бегом вернулась в квартиру, достала в комнате из-под матраса нож. («Юрочка, ты спишь? Почему мальчик мой не спит? Ну-ка спи... Спи, я сказала! Спи, зараза ты эдакая!!..», - единственная струна её чувств отвечала и за нежность, и за злобу, поэтому Юрочке всегда доставалось вперемешку ласка и оплеуха. Вздохнув, он закрыл глаза и сделал вид, что спит).
-Слушай, какое можно полотенце взять? - крикнула ей из ванной Нина. Виола вошла.
-Бери красное, вот.
     Нина начала вытирать волосы. Женщина стояла по щиколотку в воде за полупрозрачной занавесной. Оказалось, у неё вполне неплохое, не слишком изношенное тело — может, дать его сначала Юрочке? «Нет, опасно, ещё заразит паскуда мальчика моего»... Виола грустно усмехнулась и ударила гостью ножом. С криком, окрасившим воду в красный, та забилась в углу, в панике размахивала руками и ногами. Она верещала на протяжении следующих шести ударов, на седьмом успокоилась, и когда даже после двенадцатого не издала ни звука, Виола вздохнула с облегчением.
     Когда она отмывала на кухне нож, радио пропищало шесть раз, и начался утренний выпуск. Юра всегда вставал по этому сигналу – наверное, наследство от армии. Она еле успела его перехватить на входе в ванную, велела сидеть в комнате. Он удивлённо посмотрел на неё. Это была явно необычная ночь, глаза Виолы полоснули огнём — больнее, чем если бы они как всегда проснулись вместе и глядели с отвращением на отражения самих себя: два сплетённых покалеченных тела, две обезображенные души…
-Сиди и не высовывайся, - злобно приказала «мамочка», но через несколько часов поняла, что не справляется, и позвала Юру на помощь.
     Это был риск, но почему-то и она, и дьявол догадались, что Юра ничему не удивится. Хотя в первую секунду, почувствовав запах, он отшатнулся и поморщился, на протяжении остатка дня делал всё, как надо. Поздним вечером, когда наконец-то ненадолго стемнело, Виола с Юрой поочерёдно выносили чёрные пакеты и несли в Битцевский парк, стараясь не попасться на глаза дворнику или соседям. Каждый раз, спускаясь в овраг, затем поднимаясь в непроглядную лесную темень, они озирались, но дьявол нетерпеливо шикал им вслед: «Да быстрее, быстрей же вы! Я за дорогой присмотрю, только быстрее, времени-то мало!..»
     Ночью, когда всё было кончено, и они обессиленные лежали в обнимку, Юра продолжил молчать. Виола чувствовала, что тело его похолодело, перестало отвечать на её огонь. Целых две ночи она не могла уснуть — её беспокоил мальчик, ставшим совсем чужим. Больше всего её ранили слова, которые он произнёс, высвобождаясь из её объятий. И будь она способна испытать страх, Виола бы, безусловно, испугалась. Он сказал:
-Ты меня спасла. Но я, мамочка, в следующий раз так не смогу. В следующий раз я тебе не смогу помочь. Прости, мамочка...
-Ты слышал, что я ей говорила? – спросила Виола, закуривая последнюю сигарету из красной пачки. Юра кивнул.

3.
     Начался две тысячи десятый год, и шёл март, когда Виолу снова призвали к делу. На этот раз координатором был не низкорослый мужчина, плохо говоривший по-русски, а красивая молодая женщина. Как и несколько лет назад, они встретились поздним вечером. Высокая тихая тень отделилась от многоэтажки и, пахнущая сладким персиком, склонилась над сутулой фигуркой Виолы.
-Одну из наших девочек только что чуть не сцапали, - сообщила она каким-то особенным нежным шёпотом — словно получала наслаждение от каждого слова, и стареющая женщина невольно поморщилась. Она почувствовала, что красавица, чей силуэт с трудом угадывался во тьме, никогда не была воином, и ей стало больно и обидно оттого, что хозяева променяли её на такую слабую куклу.
-И что? – глухо отозвалась она.
-Тсс, - девушка приложила к Виолиным губам тонкий палец — он пах порохом и сладким персиком. – Слушай, а я тебе всё объясню. Её вычислили, еле сбежала, дурочка. Но пояс у неё при себе, и её координатора они ещё не нашли. Её ещё получится использовать, если всё быстро сделать.
-Что от меня нужно?
-Ближе к полуночи езжай в Люблино, встретишь её у входа на рынок, поймаешь машину, спрячешь до утра у себя. Завтра уезжайте в Подмосковье, куда-нибудь подальше, в Дмитров или Рузу, сама реши. Там оставайся, пока с тобой не свяжутся. Когда уляжется немного, мы опять её запустим.
-Угу, хорошо, - прошептала Виола и вдруг испугалась. Это было до того неожиданно, что она поначалу не поверила. Впервые за пятнадцать лет испытать страх! Одинокая солёная капля упала на тлеющее сердце, и женщина невольно застонала.
-Что с тобой?
-Сердце колит... Чёрт возьми.
     Виола схватилась за грудь. Она действительно отвыкла чувствовать колебания, сомнения. И вдруг поняла, что ей есть что терять и — опять, спустя столько лет! — есть кого терять. Едва персиковая предвестница смерти нырнула обратно в тень, она ринулась домой, рыча от боли, ощущая, что её словно ошпарили кипятком.
     На диване покорно дожидался Юра. Он сидел без протезов, смотрел в одну точку, не поднимая глаз, и, как всегда, ни о чём не спрашивал, не говорил ни «привет», ни «что с тобой» - хотя даже он не мог не почувствовать, что Виола вернулась сама не своя. Она била его яростнее, чем обычно, и плакала горше — испытывая настоящие, неподдельные, тысячу раз позабытые тоску и страх. «Только не опять», - причитало оттаявшее сердце, - «нельзя умирать дважды, ну не бывает же так, не бывает!..» - и слёзы сменялись каплями жидкого огня, - «ах ты проклятье, ах ты проклятье на мою голову!!..»
     Такой шок бывает у людей, которым рухнувшее дерево переломило и на несколько часов придавило руку или ногу — высвобождаясь, они рискуют умереть, отравленные гнилыми клетками повреждённых тканей и костей. Разница лишь в том, что Виолина душа была переломлена не много часов, а много лет назад. Она сидела на кухне и умирала от ужаса. Пожалуй, он ещё больше разгорелся, когда она призналась, что это именно ужас — трепет — не поддающаяся усмирению паника... Чувство, свёрнутое и унесённое из личной огненной геенны, на долгий срок личной маленькой войны, оказывается, лишь дожидалось часа, чтобы вернуться.
-Из-за него, всё из-за него! - беззвучно вопила она, хватаясь за голову всякий раз, когда слышала, как в комнате ворочается спящий Юра.
     Сделать что ей приказали, значило оголиться перед ним окончательно, снять с себя кожу и повиниться: да, я не человек, со мной под руку ходит вот это — она бросала взгляд на чудовище, сидящее в углу и вылизывающее как ни в чём ни бывало чёрную шерсть. Но даже этого будет мало! Ведь придётся выгнать его («выгнать» - вслушайся только, ты, рогатая скотина!) – моего единственного маленького мальчика!..
     Она представляла себе, как снова останется без человека, теплеющего от её огня, как выкинет его на улицу, а сама уедет незнамо куда и незнамо на сколько — в Подмосковье или ещё дальше – на много лет или даже навсегда. Но, в конце концов, Виола приняла единственное решение, которого от неё ждали. К этому времени на кухне собрался целый консилиум из учёных демонов. Дьявол с гордостью демонстрировал очередной экземпляр своей коллекции:
     «Это классический пример уничтоженного воина, - рогатый надел белый халат и расхаживал по кухне, тыкая в неё острой указкой, - воина, умершего раньше, чем его одолела война. Воина, потерявшего тропу войны. Посмотрите, как он дёргается, а?.. Как лжепророк на сковородке, не находите?.. Зрелище отменное. Тут всё, как по учебнику, смотрите внимательнее, записывайте и запоминайте! Что мы имеем? Тут не какая-то выхолощенная, выдуманная жизнь и вялое умирание-тоска, чем страдает почти всё поголовье этого города. Однако тут и не порожняя гордыня — всё намного изысканнее: перед нами великолепный, «сочный» пример непрощения, друзья мои, а также настоящая бездна, пускай глупое создание и преувеличивает (вечно они всё преувеличивают) её масштабы. Ну, скажем так, просто небольшая персональная пропасть, право, она ли первая, она ли последняя?.. Фи, это даже не забавно. Однако обратите внимание, как крепко стянуты узлы: слепота, отчаяние, безнадёжность, отрицание любви и сострадания, полное исчезновение чувства сопричастности к другим людям!.. Она шла в черноту, затем забрезжил ложный свет, и она позволила себя обмануть. Однако ей никогда не суждено вернуться к свету. И самое восхитительное в том, что она знает… Да, Виола?.. Я работал над этим экземпляром больше пятнадцати лет. Редкий случай увидеть жертву самонадеянности создателя нашего в столь чистом, дистиллированном виде! Наслаждайтесь, господа, ах, наслаждайтесь!..»
     Тёмный консилиум толпился вокруг Виолы в полупустом метро, затем у Люблинского рынка, где она куталась в шубу и полтора часа ждала девушку. Уродливые создания наперебой обсуждали представленный мессиром феномен. Их выпученные красные глазища упирались Виоле в лицо, она ожесточённо, но тщетно отмахивалась. Вонючие клыкастые пасти забрызгали её одежду ядовитой слюной и в нескольких местах прожгли чёрный платок. То и дело чьи-то лапы норовили схватить её, ущипнуть или погладить, и, разучившаяся не бояться, Виола вскрикивала, а затем с удвоенной яростью рубила воздух клинком ножа.
-Предатель, - с ненавистью бросалась она на дьявола, но он только усмехался и отступал за спины шумных демонов. Гул их голосов повторял одни и те же слова: «Великолепно, мессир, феноменально, блестяще!.. Открытие!.. Находка!..»
     Наконец-то, в полвторого ночи, к ней приблизилась молоденькая красивая девушка. Демоны расступились и стали разглядывать обеих.
-Вылитая Виола в молодости, - шёпотом подсказал дьявол, и консилиум восхищённо ахнул.
     Они не разговаривали. Виола изучила её лицо: очень чистое, светлое, с тёмными бровями, но светло-голубыми глазами, и повела за собой. На пустынной улице они поймали одинокую машину и вскоре были в квартире.
-Спать будешь здесь, - Виола заранее приготовила на кухне матрас.
-Спасибо.
-В комнату не суйся.
-Хорошо.
-Что? – Виола заметила, что девушка смотрит на неё вопросительно. «Если эта мразь подумает спросить, как меня зовут, или захочет узнать, что в комнате, я её придушу...»
-Мне надо снять перед тем, как лечь, - девушка смущённо показала на талию.
-Ах ты ж чёрт подери, - рыкнула Виола.
     Минут двадцать они возились с поясом смертницы, затем девушка долго молилась и, наконец, рухнула на матрас.
-Я двое суток не спала, - пробормотала она и тут же уснула.
     Юра мирно посапывал и когда Виола пришла с ночной гостьей, и когда прятала пояс в комнате, за шкафом. Против обычных правил, она разбудила его во второй раз.
-Сука, мразь, - шептала она привычные слова, и, как никогда прежде, они были полны обжигающей, сулящей смерть любви.
     Она невольно представляла, что бьёт спящую смертницу, уродует её молодое личико, бледные щёки, острый подбородок, прямой аккуратный носик, и потому усердствовала так, что Юра впервые за много месяцев пробормотал, что ему больно. Виола застыла и вместо слёз из неё заскользили слова:
-Мне страшно, сыночек, страшно за тебя, господи, как я боюсь за тебя!.. Кто тебя защитит, когда меня не станет? Кто тебя спрячет?
-От кого мне надо прятаться, мамочка? – спросил Юра.
-От него, ты же знаешь, - она ткнула пальцем в фигуру дьявола, а затем закричала на него: – Где все твои приспешники, а?! Ушли, разбежались, да?!

     Утром девушку разбудил Юра. Увидев русского мужчину, она побледнела и приготовилась к броску. Если что, могла бы попытать счастья убить его голыми руками, но Юра не собирался её трогать.
-Забери, - сказал он, кивая на пояс, разложенный на столе. Часть компонентов была извлечена накануне, но он собрал их аккуратной кучкой и сложил рядом. – И уходи.
     Девушкин страх сменился изумлением. Она, однако, догадалась, что не надо ничего спрашивать, молча встала, оделась, собрала пояс.
-Помоги, - она показала, как его крепят на человеке. Юра справился со второй попытки.
-Тяжёлый, - равнодушно констатировал он.
-Да... Слушай, а ... она? – она неуверенно посмотрела в коридор.
-Уезжай без неё. Тут тебе опасно. Она не поможет.
-Спасибо.
     Девушка выпила стакан воды и вышла из квартиры. У Юры болели ноги, так как он всю ночь не снимал протезы, но поскольку надевать их обратно долго и неудобно, он решил не отстёгивать. Выпил чаю, оделся и побрёл в парк. Шёл снегопад.
-Чего же ты плачешь, глупенький? - спросил дьявол. Теперь он выглядел не как рогатый получеловек-полузверь. Он принял обличие Виолы — обнажённой, ссутулившейся и с головы до ног фиолетовой (кроме нескольких алых швов-порезов).
     Едва ли это можно было назвать человеческим обликом. Однако, как в былые времена, разъярённые, полные страсти глаза завораживали «мальчика», прожигали душу горячими чёрными углями. Глядя в них, он видел разверзающуюся бездну, видел любовь, ненависть, жизнь и смерть.
-Я не плачу, - ответил Юра. Трясущимися руками он поднёс к губам сигарету, опустил взгляд и уставился в одну точку. Где-то здесь, на краю парка, уже засыпанная снегом, лежала она.
-Пла-ачешь, - упрямо повторил дьявол.
-У меня мама… мамочка умерла, - прошептал Юра и больше не отвечал ни на каких вопросы.