Только мёртвым ничего не надо.
Осень. Сумерки под дождём в высотном микрорайоне. Ночь разделась. Утро прогнулось мягкой кошкой и выпустило свои когти. Зацепилось. Теперь будет легче.
С ногами забрался на подоконник. Сижу, допиваю своё лето. Дым упирается босыми ступнями в потолок и, оттолкнувшись от него, степенно уходит в открытое настежь окно. Курю. Подо мной гитарным аккордом просыпается город. Глядя на музыку, слушаю солнце.
Молодой, похожий на шведского монарха, молочник во всю глотку торгует коньяком. Желающие есть, но их немного. Мимо него проходит хромая пегая кобыла. В глазах печаль, на ресницах соль. Дареному коню в зубы не смотрят, но, на всякий случай, пересчитывают. Заблудилась.
Муравей упал на книжку с Кафкой. Поползал по буквам, поползал и уснул. Проснулся оттого, что стало холодно. «Зима», - подумал муравей, приняв чью-то перхоть за снег, и с Кафки перебрался в мобильный телефон. Там тепло. Тепло, как в Ташкенте и уютно, как у Христа за пазухой, но его постоянно будил марш Мендельсона.
Она любила. Любила всех подряд. Страстно и беззаветно. И принцев, и нищих. И всегда, когда нищие её принцы не отвечали ей взаимностью, плакала над убитой своей любовью. Мы её не жалели, потому что знали: скоро она опять воспылает к кому-нибудь… если её закрыть в карцер, она и там влюбится в какого-нибудь таракана.
Сторож морга третий год никак не может взять в толк, кого он тут сторожит. Стройная молоденькая медсестра с наслаждением отсасывает у старого сторожа. Тот натруженной мозолистой рукой помогает ей как можно глубже и полней овладеть своим учением. Из-под его полураскрытых век доносится: «Цель целителя – болезнь. Он степенно к ней подбирается. Уничтожает. Опустошается. А мёртвым – за что ни возьмись – всё удаётся. Всё у них получается. И мистика здесь не причём. Просто им ничего не надо». Век живи – век учись.
В больнице напротив на окнах сушится бельё, бананы и больные. Но данная метода не срабатывает, и больных уносят в морг, а бананы съедают. Каждому своё…
…появляется толстая Оксана с безобразной волосатой родинкой на подбородке, и я падаю с подоконника в безоблачный аттракцион отчаяния. Согнала.
Пролетая мимо зеркала, смотрюсь в него. Ух, ты! Я – игрушечный самолёт в пухлой ручонке несмышлёного ребёнка. Я умею летать!
Подо мной гитарным аккордом просыпается город.