Написал тут главу из типо семейной типо саги. Место действия указано в названии главы, время действия - конец 41-го года и начало 42-го. Эта глава следует прямо за "Бегством" (Харьков, конец 41-го, ссылка).
Другие главы:
ссылка - Москва, 1991. Это пролог.
ссылка - Одесса, 1907. Это первая глава.
ссылка - Харьков, 1935.
ссылка - Москва, 1952.
ссылка - Москва и ближнее Подмосковье, 1952 - 1953.
ссылка - ближнее Подмосковье, 1968.

Странная, необъяснимая штука – память.
Лина так никогда и не смогла восстановить лицо брата, каким оно было при прощании на вокзале. И бабушка тоже осталась размытым пятном. А вот страшный путь от Краснодара до Сочи поддавался разбору чуть ли не по часам. Это, правда, пришло намного позже, спустя уйму лет, в другой, по сути дела, жизни – почти спокойной, почти благополучной. До той жизни долго-долго – с самого окончания войны, а то, пожалуй, даже и с прибытия в Чимкент – вообще ничего не вспоминалось. Просто за ненадобностью. Неправильное слово «ненадобность»? Конечно, неправильное… Можно сказать иначе: времени не было вспоминать подробности, да и сил не было.
А сразу после того, как добрались до Сочи, и пока ехали дальше – весь путь из Краснодара слился в неясную череду фрагментов, ничем друг от друга не отграниченных, переставленных по времени – Лина понимала – без всякого порядка, изредка перемежаемых яркими вспышками.
Впрочем, перед тем был почти год в Краснодаре, а еще раньше сколько-то дней ехали из Харькова – уже, наверное, взятого немцами.
Эту дорогу, в последнем санитарном эшелоне, Лина тоже запомнила плохо. Да, верно, там и нечего было запоминать. Запах – непонятный, чужой, не враждебный, но уж точно не дружественный. Мамино лицо – как будто неживое. Мама почти всю дорогу сидела неподвижно; произносила за день, может быть, десяток-другой слов. «Лина, вставай». «Лина, поешь». «Ложись спать».
Что они ели, на чем спали, чем Лина занималась целый день – позабылось напрочь. Кажется, книжку какую-то читала. Что за книжка, куда потом делась – бог весть.
Иногда заглядывала Анна Михайловна, в упор смотрела черными, выпуклыми глазами на маму, зыркала на Лину, жарко шептала: «Люся!»
Мама кивала, Анна Михайловна качала головой, неразборчиво бормотала что-то – наверное, по-своему, по-армянски – и уносилась: еще бы, у военврача в санитарном поезде столько дел, это Лина понимала, и это запомнилось.
Но главное, что запомнилось – общее ощущение. Страх, навалившийся на нее в тот вечер накануне бегства, исчез. Все ведь решено, шаг сделан, возврата нет, была не была… и так далее. Чего ж теперь бояться? А будущее… будущего они не знали, вообразить его Лина не умела, да и не хотела она тогда воображать никакого будущего.
Нет, она не боялась. Только давила сердце страшная тяжесть – холодная, равнодушная. Много, много лет спустя Лина сообразила: а ведь это пережитой страх вот так словно бы сгустился, сбился в плотный осклизлый ком и лег, как будто всегда тут лежал – не сдвинешь с места ни на чуточку.
Вот Краснодар она запомнила хорошо, особенно первые дни. Анна Михайловна повела их в дом своего брата. Мама сказала:
«Не надо, неловко, мы устроимся…»
Анна Михайловна прикрикнула:
«Не дурите, наконец! Квартира большая, что неловко, как неловко? Когда устроитесь, тогда и устроитесь! Люся, прекратите же!»
Потом добавила уже потише:
«Ну как я вас тут брошу, а? Ну что вы? И поймите, у меня нет времени на споры, я и так отлучилась на свой страх и риск, вот провожу и сразу назад. Идемте, идемте, тут недалеко…»
Квартира и правда оказалась просторная, почти как была у них в Харькове. А жильцов в ней оставалось – Арменак Михайлович, да жена его, Карина Арутюновна, махонькая такая, с Лину ростом, да молчаливая, костлявая и коричневая старуха-мать, имени которой Лина не разобрала.
Наверное, раньше здесь жил еще кто-то, жизнь в этой квартире кипела, не могла не кипеть, но все куда-то делись. Лина не спрашивала, куда: война же, это ж надо понимать…
Зато не могла отвести глаз от Арменака Михайловича, человека-горы: она такого раньше никогда не видела. Их сразу посадили обедать, обед был вкусный и обильный, хозяйка все подавала и подавала на стол, старуха еле клевала, а хозяин, прежде чем взяться за харчо, ел, и ел, и ел хлеб с брынзой, и многословно рассказывал, как весной в городе устроили чемпионат едоков и он, Арменак, играючи победил всех…
Даже мама чуть-чуть ожила, сделалась хоть немножко похожей на себя прежнюю, и Лина подумала, что здесь можно жить. А после обеда вдруг поняла, как устала, и ее уложили спать – на чистое белье! – и она проспала до самого утра.
Проснувшись, сразу поняла: что-то неладно. Хозяева суетились, упаковывали вещи; Карина Арутюновна тихим голосом непрерывно говорила что-то по-армянски, Арменак Михайлович молчал. Молчала и старуха – она сидела на стуле с высокой спинкой, слегка раскачивалась вперед и назад, а лицо ее не выражало ничего.
«Мебель-шмебель!» – взревел вдруг Арменак Михайлович, швырнул на пол уже почти увязанный узел, тут же и развалившийся.
Карина Арутюновна громко произнесла несколько непонятных слов и возобновила бормотание. Арменак Михайлович, постояв немного, с кряхтением опустился на колени, принялся собирать узел заново.
«Лина, нам пора», – сказала мама.
«Куда? – воскликнула хозяйка. – На чемоданах, на тюках, а все равно покушайте, переночуйте. Время есть, нам время дали, зачем бежать?»
«Нет-нет, – твердо сказала мама. – У вас и без того забот хватает. Лина, собирайся».
«А-а-а! – закричал Арменак Михайлович. – Время дали! Сорок восемь часов!»
Он затянул узел, встал с пола и, отдышавшись, заявил:
«Без завтрака не отпущу!»
Карина Арутюновна горько добавила:
«Сын на фронте, брат на фронте, два племянника на фронте… А нам сорок восемь часов… Да-да, без завтрака не отпустим!»
Лина так и не решилась спросить, что случилось, что это за сорок восемь часов. Каменюка на сердце снова налилась тяжестью; стало похоже на последний вечер в Харькове.
Когда, позавтракав и попрощавшись с хозяевами, они вышли на улицу, мама объяснила: вечером принесли предписание – всем лицам армянской национальности в сорок восемь часов сдать квартиры под расписку и собраться с вещами на привокзальной площади.
«Почему?» – спросила Лина.
Мама только пожала плечами.
В гостинице, конечно, не нашлось ни одного свободного места. Строгая женщина за стойкой раздраженно объявила: и не будет. Но взять чемодан на хранение согласилась. Там была комнатенка без окон, в ней чуть не до потолка громоздились чемоданы, баулы, мешки.
«С вас», – сказала женщина – и назвала сумму.
Мама заплатила, не торгуясь.
«Только, гражданка, – сообщила строгая, – предупреждаю: в вестибуле (так она произносила) находиться воспрещается! Вестибуль один, а вас вон сколько!»
«На задний двор пускают, гражданочка», – шепнул околачивавшийся у входа милиционер.
Мама махнула рукой, и они пошли «устраиваться» – искать работу для мамы. Бродили по городу до позднего вечера, все без толку. Ноги гудели – эх, знать бы тогда, какой пеший путь предстоит следующим летом… Но они не знали – и вымотались страшно. Вернулись к гостинице, пробрались на задний двор – туда действительно пускали, и яблоку упасть там было почти некуда.
Два местечка все же нашлись. В центре двора стояла пальма в огромной деревянной кадке. На краешек этой кадки мама и пристроила Лину, а сама умостилась на нижней перекладинке пожарной лестницы. Так, сидя, провели ночь. И вслед за ней еще тринадцать.
Им повезло: осень затянулась, и выдалась она сухой и теплой. Каждый день, с самого утра ходили «устраиваться» – все безуспешно. Несколько раз посещали колхозный рынок – меняли на еду то мамино колечко, то сережки, то старинную трубку, оставшуюся от дедушки.
А рынок поражал изобилием, да еще и запахи там стояли такие, что дух захватывало. Только вот мама совсем не торговалась; Лина понимала, что это неправильно, но сказать – робела. Мама вроде бы и правда ожила, но это была совсем не та мама, что до войны…
Последние несколько дней мама перестала таскать Лину с собой – оставляла во дворе гостиницы: днем народу становилось поменьше и можно было хоть как-то прикорнуть. Лина не возражала: бессонница вконец измотала ее, измучила до неспособности думать даже о простых вещах. Лишь гораздо позже она задумалась: а где же брала силы мама, да еще с ее-то больным сердцем? И пришла к выводу, что это как раз совсем не простой вопрос. Настолько не простой, что на него и вовсе нет ответа.
На пятнадцатый день мучения закончились. Днем – солнце стояло еще высоко – появилась ликующая, какой давно уже не была, мама.
«Вот! – крикнула она, поднимая над головой какую-то бумажку. – Просыпайся, солнышко, просыпайся, пошли! Я устроилась!»
Маму взяли преподавателем русского языка в сельскохозяйственный техникум, дали комнатенку в общежитии. Это было счастье, и это было вовремя, потому что через пару дней небо затянуло тучами, полили холодные дожди, затем выпал снег, ударили морозы. Но их, беженок, уже защищали какие-никакие, а стены, какая-никакая, а крыша.
Потекла жизнь, которая вскоре стала казаться обычной. Лина вполне оправилась; со второго полугодия она пошла в школу, быстро наверстала упущенное, да и подружки появились. Мама тоже повеселела, только работала много: взяла еще полставки, а потом ее сделали завучем – так уж сложилось. Зато обменивать вещи на продукты уже не приходилось. Правда, по карточкам снабжали скудно, но зарабатывала мама неплохо, хватало на то, чтобы иногда прикупить что-нибудь на базаре.
Лине нравилось ходить туда. Краснодар жил все так же богато, прилавки ломились, запахи одуряли, это было интересно и весело, как в музее или в театре; но еще больше Лина ценила общение: она скучала по маме – вроде ведь все устроилось, но виделись редко, а поговорить по душам, как до войны, удавалось еще реже.
На базаре мама по-прежнему не торговалась, и Лина поняла: ничего тут не сделаешь – не умеет. И ладно, зато это мама, светлая королева, а светлые королевы не торгуются!
По дороге на рынок и обратно они говорили обо всем на свете; только о Харькове – ни словечка. Лина понимала: это – запретное, об этом – не нужно. Однажды, осмелев, все-таки заикнулась было, но мама тут же прервала, мягко, но непреклонно:
«Пока не будем говорить об этом, Линусь».
Нет так нет. Конечно, они знали, что Харьков в руках у немцев, а вот чтО там происходило – понятия не имели. Лина догадывалась: мама предполагает самое худшее, но держится изо всех сил. А сама она предпочитала… ну не предпочитала, а заставляла себя просто не думать ни о бабушке, ни о Мишке – которых, как выяснилось позже, уже не было в живых.
Никак не удавалось найти и папу. За него тоже беспокоились, еще бы, но говорили о нем часто – и всегда с надеждой, что отыщут они его или он их… «Война, неразбериха… но с ним все должно быть в порядке», – повторяла мама.
Зима прошла, стало тепло, даже почти жарко. Первого мая в газетах напечатали приказ Верховного Главнокомандующего:
«Приказываю всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев».
Но вскоре все как-то затихло… И поползли слухи: немцы якобы разбили Красную Армию наголову и приближаются к Кавказу.
Это оказалось правдой. Через Краснодар потянулись на юг разгромленные войска, над городом стали появляться немецкие самолеты. Правда, не бомбили. Может быть, потому, что местные очень ждали немцев. И чем ближе те подходили – уже слышалась, правда, очень отдаленно, канонада, – тем откровеннее ждали, тем меньше скрывали, что ждут падения ненавистной, как оказалось, Советской власти.
А власть куда-то запропастилась. Растворилась, что ли, в толпах отступающих красноармейцев… И на стенах домов, то тут, то там, по утрам все чаще можно было увидеть лозунги: «Бей жидов и комиссаров». Поначалу их смывали, потом – бросили…
Лина притихла: мама снова посерела лицом, перестала улыбаться. День-деньской куда-то моталась, обивала пороги, пыталась добиться, чтобы организовали эвакуацию. Ничего не получалось. В техникуме, к тому же, каникулы шли, и кто разбежался, кто притих, а кто и не таился – ждал немцев.
В конце концов собралось десятка два человек – несколько преподавателей, студенты, в основном из станиц, расположенных к югу от Краснодара. И лошадь. Кляча клячей, старая, изможденная. Ее так и звали – Кляча. Казалось невероятным, чтобы она могла просто переставлять ноги, но Кляча пошла. И потащила телегу, на которую беженцы свалили пожитки – сами-то тоже двинулись пешком, только для студента Феди нашлось место при вожжах: он, станичник, умел с лошадьми обращаться. Да еще пятилетнего Олежку, чьего-то сына, пристроили на узлах.
Вот тогда-то для Лины все и слилось в сплошной поток размытых образов – лица, события…

…Мама бредет, держась за борт телеги – у мамы плохо с сердцем, но надо идти…
…Переправа через Кубань-реку – мост бомбят, надо преодолеть как можно быстрее, Федя нахлестывает Клячу под брюхо, яростно кричит, вот и правый берег…
…Утром недосчитываются нескольких студентов и пару преподавателей – разбежались по домам…
…Хлеб кончился. Осталось две кадушки – одна с повидлом, другая с брынзой. Брынза зачервивела…
…Проселки, проселки… Какой-то дядька из местных говорит им: «Оголодали? Вон мой сад, кушайте сливы, продаю на корню, эхма». Платят вещами, срывают сливы, едят лихорадочно, появляется другой дядька, в руках берданка, изо рта пена: «Кто позволил, вот я вас!» Как-то все улаживается, идут дальше, только к вечеру у всех понос…
…Привал. Рядом бочажок. Преподаватель Василий Алексеевич озабоченно сообщает: «Постираться надо бы». Уходит к бочажку. За ним, крадучись, Олежка. Прибегает: «Василичка голенький штанишки свои большие мочит!» Это, значит, Василий Алексеевич снял брюки и стирает их…
…Опять проселки. Налетают самолеты, стреляют, надо скорее в хлеба…
…«Куда ж вы прете, там вже немцы чи, как их, румыны. Взад вертайтеся!» Поворачивают…
…Маме плохо. Группа подрастаяла, для мамы выкраивают место на телеге …
…Выходят на большое шоссе, круглосуточно битком забитое. Днем идут войска, беженцев пускают только ночью…
…Лина шепотом жалуется маме: «Устала». Мама кричит: «Не смей ныть!», Лина плачет, разворачивается, идет назад, навстречу людскому потоку. Слышит отчаянный крик: «Лина! Лина! Лина!» Бежит обратно, натыкается на маму, обнимаются, плачут обе…

Лет через сорок все выстроилось в памяти – день за днем, час за часом. А тогда – они дошли до Сочи. Там все стало по-другому: там была Власть. Работали эвакопункты, отоваривались краснодарские еще карточки, шла организованная отправка эвакуированных. Да и мама почувствовала себя получше.
Их отправили поездом в Тбилиси, где, казалось, знать не знали о войне: залитый светом город, женщины в крепдешиновых платьях и с завивкой «перманент», мужчины в белых чесучовых костюмах, музыка, запахи…
А потом их отправили еще дальше, в Баку. Потом – еще и еще…
В общем, им опять повезло: они выжили.