Чжао Цзиси скакал по Руси,
И миниатюру кисточкой из
беличьей шёрстки правил,
Он прорисовывал цветы,
Креветочьи усы, и три
рисинки вдруг добавил…

Тонким шёлком зябкость не укрыть, и порыв души не скрыть от прозорливых
глаз Императора.
Прочь - на простор, по зыби пустыни Го, по Внутренней Монголии, -
до травяного духа и удали просторов дикой, забайкальской Сибири.

И проплывали в его узкий пригляд, черемисские татары, и надменно-мордатые буряты.
Плыли обросшие шерстью яки и горбатые дромадеры уйгуров, таранчи - земледельцы,
с сухими лицами и пышными дарами бахчи.

Бесстрастные хакаски с длинными трубками, набитыми табаком-махрой крупной резки, с пряным и резким запахом дыма.

Мокрые спины староверов в домотканых рубахах, напитанных солью пота, в окладистых бородах, с достоинством и спокойствием смотрят в будущее.

И дивы, дивы русичей и татарвы, уйгур и хакасов, иконописные образы иных, прелестниц
щекотали рефлексы Чжао Цзиси, и веселили взгляд его, и бесконечный путь умягчился лебяжьем пухом, и миниатюрок с ликами чудесниц уж полон сыромятный мешок.

И запах неги и покорности, сладкий аромат испарины, и тонкая, эфемерная струйка женского естества и кровящих дней их отметивших, достигли его –
Всё, - нирвана пришла, и забыт Император…
И пройден путь не зря,
и жизнь свою, и честь свою,
Всё, к нагим ногам прелестниц,
И пал ниц, Чжао, и пыль целовал,
И мы иже с ним припали!