Привет всем! Смотрели?- я попал в новости. Нет, не на «Первый», хотя, со слов Петеньки, всё выглядело весьма эффектно. В результате, уж третий месяц как, пребываю в больнице в неподвижности, окружённый со всех сторон механизмами с гирями, капельницами, заботой медицинского персонала и – в совершенном отрешении от моего проверенного в деле ”Триста Восьмидесятого”… А значит, без вас, дорогие, без вашего снисходительного участия, без которого, правду сказать, и не пришлось бы мне оказаться быть замешанным в том полнейшем безобразии, приведшем меня в сей скорбный приют, если позволите, ultimum refugium страданий телесных.
      Сегодня навестил меня здесь Петенька (добрый малый), похоже, раньше я его недооценивал; принёс мне гостинец – апельсин и полбутылки минеральной воды. Вы разве не знали? - Петенька мой без компьютера ведь никуда не ходит! Покамест он тут на табуретке прикорнул, прислонившись (не к простенку, sic!) к несущей стене, я, разумеется, сей же час воспользовался сиим обстоятельством с тем, чтобы немедля подать вам весточку. Небось, подумали про себя, мол: всё, кончился Дед! Ан нет, ваш Дед неизменно продолжается. С одною лишь оговоркой. Вследствие ли пережитого эмоционального потрясения, либо по причине наступающего старческого маразма, порядок событий, вроде, как будто перепутался в моей голове. И всё же за фактическую сторону я неизменно честно отвечаю своею головой (каламбур!).
      В тот злополучный день, после нашумевшей публикации на вашем достопочтенном сайте моих воспоминаний о былом, можно сказать – я проснулся знаменитым. Да, мне писали письма! Dii minores снизошли в моё убогое жилище! Обнаружились поклонники моего скромного таланта… Этот взбалмошный бессарабский потомок нашего великого арапа… И печальный рыцарь Орладно – орлан! – знает досконально про нигилизм; но, сдаётся мне – пьёт… И громокипящий Гудвин Квентин, владеющий кнопочной магией, злой наподобие чорта, а сердце досталось ранимое; я бы присоветовал ему закаливать характер… И та, путающая differentia speciffica, с её алеющим оранжевым нагаром. Я плакал… Ах, добрый Бурый, я ведь плакал последний раз в III-м классе гимназии! В те славные времена я близко знавал людей, которым перепадало по голой попе розгами за три ошибки в сочинении… И, наконец, мне выдали гонорар – триста тридцать один рубль ассигнациями. При скудных моих нынешних доходах, сумма существенная. Суди вас правый Бог, ребята! Большое дело делаете, что помогаете нам, начинающим и непризнанным. С другой стороны (как посмотреть!) - и начинать-то мне было всё как-то недосуг: войны, революции, лагеря, каторга; не жизнь, выживание. К тому же, не имею такой скверной привычки – признаваться. Я даже в Одесской Чеке в 22-м ни в чём не признался… Эх, годы летят; с этим нужно мириться.
      Хотя бы и с опозданием, всё же приношу искренние извинения всем тем, кому ответить не смог, либо ответил не так, как следовало бы. Тому виною – западающие клавиши на моей престарелой «клаве». Я пробовал подкладывать под них пружинки из авторучек, но это плохо помогает… Чего греха таить, внимание молодёжи льстит и даже кружит голову. Неведомые доселе переживания захватили меня и вконец вывели из состояния душевного равновесия, обрекли на мучительную бессонницу. В подобных случаях, как правило, я вспоминаю добрый совет ныне покойного Михаила Афанасьевича. Однажды, внимательно выслушав мои жалобы на расстроенные нервы, он решительно заявил: „ Уж да, любезный, морфий тут не поможет. Вам следует гулять! Да-да, обычная прогулка перед сном”. Имея от рождения слабое здоровье, я всегда внимательно относился к рекомендациям докторов. Помните из Вергилия? – ut desint vires, tamen est laudanda voluntas; а я бы сказал иначе: volentem ducunt fata, nolentem trahunt! И, только лишь успел я надеть пальто, как вдруг в коридоре нашей коммунальной квартиры пронзительно заработал зуммер телефонного аппарата. Взгляд непроизвольно упал на циферблат тяжёлых напольных часов в стиле «поздний модерн», подарок милой моей приятельницы Евы Марковны. „Второй час ночи”, - отчётливо прозвучал Голос в голове, - „de profundis clamat”… Предчувствуя неладное, я поторопился на зов.
      - Аллё, у аппарата. Слушаю вас…
      - mon cheri, mon petit coĉo... merde, quelle merde!..- заскрипел в трубке старушечий голос.
      Как я и ожидал, на другом конце провода оказалась моя внучатая племянница Лизанька. Она была воспитана сызмальства гувернанткой-француженкой, решившейся остаться жить в разорённой семье и после революции. Мадмуазель сумела привить воспитаннице два своих несомненных достоинства: умение разбираться в хороших винах и безупречный говор парижских предместий IXX-го века.
      - Что ты хотела мне сказать, Лиза?
      - Accidente! Опять узнал. С тобою, кузен, я не разбогатею ни в жизнь.
      - Пожалуйста, Лиза, оставь свой тон. Время позднее…
      - Разве ты не слышал, что у Арсентьевых умер мальчик?
      - Кто? Петенька?..
      - Cher ami, можно ли запомнить по именам всех? Эти blanc-bec… Смотришь ли ты продолжение того чудесного сериала?
      - Что? Какого сериала?!
      - Разумеется – «Остаться в живых»! Теперь это в обществе модно…
      - Ты должна знать, что у меня нет телевизора.
      - Но ты ведь мог бы взять у соседей…
      - Gott der barmherzige!.. Лиза, а ты ничего не перепутала?
      - Мы как раз обсуждали это с Ксенией.
      - Насчёт Петеньки… И будь так любезна не называть меня кузеном!
      - Безутешная мать убита горем! Моё мнение ты знаешь. Я всем говорю: grevez, chiens, si vouns n’êtes pas contents!
      - Лиза, hol’s der fuchs! Ты говоришь о людях.
      - Bouffon.
      - Assez cause!
      - Adieu, mon plaisir!..
      Трубка просигнализировала «отбой». В этом вся Лиза: нежданно ворвалась, как смерч, всё разметала… и удалилась. Я недолюбливаю её со времени нашей с нею первой встречи, когда она умудрилась описаться прямо у меня на руках.
Вернувшись к себе в комнату, я завёл патефон и поставил пластинку Оззи Озборна, на которого меня всё-таки подсадил Петенька… Ах, Петенька! Подумалось: люди ходят по земле, а смерть ходит по людие и всегда смотрит нам прямо в глаза. „Но и жизнь никто не отменял”, – возразил Голос в голове. Жить, это нам не привыкать, согласился я и выдвинул верхний ящик письменного стола.
      Вот он, мой любимый – трофейный «Парабеллум Р 08», красавчик! Я приобрёл его в 16-ом году, 11-го августа по старому стилю. В тот день наша Гвардейская стрелковая бригада в составе 9-ой армии штурмом взяла Станислав. Мы расставались с ним лишь однажды. Когда в начале 18-го года революционное безумие достигло апогея и армия, перед лицом врага, была попросту распущена по домам, я предусмотрительно припрятал его в дупле раскидистого бука. Но только лишь летом 40-го года, уже после возвращения Буковины в состав России, я смог разыскать тот полузасохший бук… Машинально сунул я парабеллум в карман пальто и, предощущая приступы сердечных спазмов, поторопился выйти на свежий воздух.
      Поздняя ночь была почти повсеместно изгнана из пределов города электрическим освещением. Хмурое небо нависало, издевательски раскрашенное в какие-то немыслимые цвета. Пространство приглушённо шумело, подобно морскому прибою – то накатываясь, то отступая вновь. Тяжёлое железо в кармане ритмично ударяло по ноге при ходьбе. Заглянув по дороге в ночную лавку, я распорядился взвесить мне фунт леденцов и подать вафельный тортик. „Возьми «Беломор», она любит”, – повелел Голос в голове. Ну что же, гулять - так гулять, раз уж завелись деньжата, решил я и прикупил ещё одну пачку «Мальборо». В конце-концов, мне не нравится когда кто-то постоянно указывает - что я должен делать.
      Извилистая улочка стекала резво вниз, к арбатским переулкам; не раз проделывал я этот путь. Ева Марковна… Мы познакомились случайно. Дело было глубокой ночью, вот тут, возле подворотни. Этот дом подлежал сносу и стоял пустой, зияя чёрными глазницами разбитых окон – скорбный памятник на суетном поприще человеческих жизней. Я приостановился в задумчивости… Когда-то, очень давно, здесь находилась квартира доброй моей матушки; здесь же она и почила в Бозе. Впоследствии часто наведывался я сюда, чтобы просто посидеть на лавочке под старым вязом во дворе. Ведь столько невысказанного лежит на душе; того, что могла бы понять только мать. Здесь же в тот первый раз и обнаружила меня Ева Марковна.
      - Не спится? – прозвенел её голос в тишине ночи. Я, как загипнотизированный, встал и подошёл к ней.
      - Матушку навещал, покойницу.
      - Я тоже из гостей.
      Признаться, я потерялся. Вряд ли меня можно отнести к разряду мужчин, которых считают «искательными» по отношению к женщинам. Но в ней было нечто такое притягательное… Словом, стоял как дурак, не умея выразить себя приличным в подобных обстоятельствах образом.
      - Это место волшебное, - нашлась Ева Марковна.
      - Отчего же? – невпопад брякнул я.
      - Говорят, в этом доме проживал булгаковский профессор Преображенский. Там, в парадном, ещё не так давно висело огромное зеркало…
      - Он бывал здесь.
      - Профессор?
      - Профессора я не припоминаю. Михаил Афанасьевич…
      - Правда?
      - Да. Они были дружны с моей матушкой. Вы его знавали?
      - В то время я была ещё слишком маленькой… - она кокетливо отстранилась на миг и возвратилась опять. – Видела его издалека в писдоме.
      - Простите, где?
      - В Доме писателей, меня туда брали с собой родители. Но он всегда демонстративно игнорировал нашу компанию.
      - Почему?
      - У нас его считали антисемитом… Не любил нас.
      - Почему?
      - А кто нас любит…
      Сердце моё дрогнуло. В этих словах Евы Марковны, сказанных так просто, я расслышал невыразимую горечь и тоску её древнего народа о чём-то, утерянном безвозвратно.
      - А я?.. – едва сдерживая нахлынувшие чувства, прошептал я.
Ева Марковна подняла на меня свои изумительные глаза. В них теплились искорки того огня, который и делает женщину по-настоящему близкой мужчине. Она же… Она вдруг заразительно рассмеялась.
      - Ах, мне так надоело зеркало в моей прихожей! Хотите, подарю его Вам? Ещё у меня есть для Вас напольные часы…
      Так и повелось, стал я захаживать к Еве Марковне на чашку чая. Удивительно, но она не навестила меня ни разу. Странный всё-таки этот пол – женский… „Больно нужен ты ей, голытьба!” – вмешался в ход моих воспоминаний Голос в голове и тем самым как бы вернул меня к восприятию действительности.
      В этот момент я отчётливо разглядел подозрительное движение каких-то неопределённых теней в тёмной глубине двора; несвязные слова доносились до слуха. Как предвестие горячего дела, в ноздри пахнуло сладким ароматом пороховых газов. Предусмотрительно сняв оба предохранителя на парабеллуме, я крадучись направился прямиком туда. И не зря! Кровавая драма разворачивалась под ветвями моего старинного знакомца вяза. Прислонившись спинами к массивному стволу, прямо на сырой земле располагались две изрядно потрёпанные фигуры. Вокруг них мельтешили трое явно распоясавшихся особей.
      - Буржуй!
      - Верните ноут…
      - Отсосёшь?
      - Прошу вас, верните, пожалуйста!
      - Нет? Может, девка твоя отсосёт?..
      Я не верил своим ушам! Мне показалось… да нет же, я, несомненно, узнал голос Петеньки. „Гражданская война в разгаре”, – отметил Голос в голове. С этим нельзя было не согласиться.
      - Друзья, а хотите пососать леденцов? У меня есть, - стараясь, чтобы это звучало как можно доброжелательнее, проговорил я.
      Вся троица друзей в замешательстве обернулись ко мне. Но вскоре они поняли – с кем приходится иметь дело.
      - Слышь ты… Дед, вали отсюда на херъ.
      - Молодой человек, старших положено уважать, особенно пожилых. Это правило.
      - Ты чо, в натуре не понял?
      - Васёк, отстрели деду яйца, они ему всё равно ни к чему, – зачем- то расстёгивая на себе брюки, посоветовал Ваську товарищ.
      - Да, ребятки не шутят, - промолвил вслух встревоженный Голос в голове.
      - Не хватало ещё умереть наподобие Пушкина, - ответил я ему.
      Между тем, развязно улыбаясь, Васёк театрально наставил на меня пистолет. Вдруг его глаза съёжились, стали безучастными, как у змеи. О! – имея в этом смысле большую практику, я отлично понимал, что бы это могло значить, и… за нехваткой времени не вынимая парабеллум из кармана, молниеносно нажал на курок. На чёрном твиде моего поношенного пальто заалела аккуратная дырочка, такая же, как в центре лба опрокинутого навзничь Васька. Его товарищ с расстегнутыми штанами смотрел на меня, словно на Господа Бога. Я отрицательно покачал головой. Тогда он опрометью бросился наутёк. Для тренировки я отпустил его на пятьдесят шагов и снова нажал на курок. Бедолага рухнул, будто подкошенный. Было очевидно, что контрольный выстрел отнюдь не потребуется. „Убийца! Это были всего лишь дети…” – проканючил Голос в голове. Он становился чересчур надоедливым. Я, например, со своими нравоучениями ни к кому не навязываюсь.
      - Парень, подойди! – обратился я к Третьему.
      Тот с готовностью подошёл, прижимая к груди сумку с Петенькиным ноутбуком. Я выразительно подождал. После минутного замешательства, Третий поспешно возвратил Петеньке его вещь.
      - Простите.
      - Вон там, по улице, - обратился я к нему, - мальчишки газетчики бегали. Война, кричали они, война!.. Почему-то я им завидовал.
      - Какая война?
      - Русско-японская. L’historre ne se rêpête, понимаешь? С тех пор я никому не завидую.
      - Понимаю.
      - Это важно.
      - Понимаю.
      - Est modus in rebus, sunt certi denique fines.
      - Раньше я об этом не думал.
      - Dies diem docet.
      - Scientia est potential!
      - Quot capita, tot sensus! – снова невпопад встрял Голос в голове.
      - Quos vult perdere Juppiter, dementat prius.
      - Qui suo jure utitur, neminem laedit.
      - Хорошо. Теперь ступай себе с Богом, парень.
      - Cedo majori. Благодарю вас.
      Неожиданно пришла в себя Петенькина подружка. Она встрепенулась, вскочила на ноги, подошла и взяла Третьего за руку.
      - Вы его отпустили?.. Я ухожу с ним!
      Мне оставалось только пожать плечами. И они поплыли над чёрною лентой асфальта в мглистую даль, растворяясь незаметно в сыром воздухе уснувшего ненадолго мегаполиса. Я любовался, глядючи на них… Неправду говорят, будто бы молодёжь наша потеряна для будущего. Просто, воспитанию подрастающего поколения необходимо уделять особое внимание. А кому теперь до этого есть дело? И не мудрено, что молодые люди, по закону психологии, впитывают в себя все те отвратительные понятия, которые всплыли ныне на поверхность общественного бытия.
Между тем, Петенька оставался пребывать в состоянии прострации. Казалось, что всё происшедшее его никоим образом не коснулось. Я понял, сейчас ему лучше всего побыть одному.
      Нежно пожав в кармане шершавую рукоятку разгорячённого парабеллума, я вошёл в парадное, по стёртой мраморной лестнице поднялся на четвёртый этаж. Дверь была сорвана с петель, матушкина квартира являла собой печальное зрелище: ободранные стены, выбитые стёкла, вспучившийся соловьёвский дубовый паркет. Вид этого погрома почему-то нисколько не задел сердца; на свете всё имеет свойство когда-либо кончаться. Подковырнув носком ботинка отклеившуюся паркетную дощечку на полу, я разглядел за плинтусом железячку… Боже мой! – матушкина заколка… Я помнил эту вещь, она была на её волосах в тот сохранившийся в памяти день, когда сюда буквально ворвался взъерошенный Михаил Афанасьевич.
      - Они смерти моей желают! – с порога заявил он.
      - Бог с Вами, голубчик, стоит ли так волноваться?
      - Я только что вернулся атомобилем из Тулы!
      - Да что случилось?.. Пройдите же, наконец.
      - В Серпухове принесли срочную телеграмму. Он запретил им ставить мою пьесу про юность вождя!
      - Кто это он?
      - Иосиф. Теперь-то они меня точно съедят.
      - Позвольте, Михаил, кажется – Иосиф к Вам благоволит…
      - Я, как последний идиот, замарался в грязи за просто так!.. Простите.
Михаил Афанасьевич, прислонившись спиною (не к простенку, sic!) к несущей стене, обхватил голову руками и опустился на корточки. Славная моя матушка приблизилась к нему и молча, стала гладить рукою по его голове. Разумеется, как воспитанный человек, я незаметно удалился из квартиры восвояси.
      И вот - я нечаянно обрёл давным-давно обронённый предмет, ни для кого уже ничего не значащий. А для меня эта заколка – есть существенная связь с миром иным, наполненным и лучезарным; и живут там люди, и мне с ними хорошо. Господи! Как же я одинок! Как пусто вокруг!.. По счастливой случайности, я в изнеможении опустился на корточки ровно в том месте, где и Михаил Афанасьевич тогда. Забытье охватило меня. Показалось мне, как будто живая матушка моя приблизилась, возложила прекрасную ручку свою мне на голову и пальчиками нежно теребит волосы. Покойно стало на душе и светло. Потом что-то словно оборвалось, матушка отстранилась, стала отдаляться, растворяться в дыму, пока не исчезла совсем. Послышался характерный гул приближающегося снаряда.
      Повсюду вокруг щёлкали винтовочные выстрелы, протяжно рокотали пулемёты. Части 1-й латышской дивизии красных оказывали упорное сопротивление. Установив орудия между домами в деревне, они в упор сеяли осколочную смерть. Посреди поля, в рядах колючей проволоки, дымились, догорая, несколько подбитых наших танков и бронеавтомобилей. Поднявшиеся было в атаку жидкие цепи дроздовцев, пришедшие на выручку марковцам, залегли на гладком как стол солончаке. Над ними тут и там вспыхивали дымки шрапнелей. Становилось ясно, что поднять их снова поможет только чудо. Меня поманил рукою Владимир Константинович.
      - Поручик, взгляните-ка вон на тот овраг. Ведь он, почти что вплотную огибает позицию красных. При удаче, этим обстоятельством можно с успехом воспользоваться. Возьмите полусотню из моего конвоя… Приказываю вам: с выходом во фланг, благоволите произвести диверсию на батарее противника!
      - Слушаюсь, Ваше Превосходительство!
Владимир Константинович посмотрел на меня как-то особенно, совсем по-отечески.
      - Там, - он указал на юг, - маленький полуостров Крым, осколок Великой Российской Империи. Там, - он указал на север, - захваченная, терзаемая нечистью, истекающая кровью Родина. Есть ли у нас с вами выбор?
      - Никак нет, Ваше Превосходительство!
      - Здесь и сейчас решается судьба России. С Богом, поручик!
      Благополучно совершив маневр, мы вышли на исходный рубеж для решительного броска. До ближайшего вражеского орудия оставалось не более трёхсот шагов. Рядом со мною были закалённые в сражениях бойцы, каждый из них знал своё дело. На их сосредоточенных, отстранившихся уже от жизни лицах светилась так хорошо известная мне улыбка Духа бранного, нездешнего. Радость. „Примкнуть штыки! Вперёд!” И мы пошли… Попавшийся на пути заряжающий, со снарядом в руках обернулся с выражением неописуемого ужаса на лице. Штык в живот – вверх – в сторону… «Товарищи» латыши, увлечённые работой, слишком поздно отреагировали на нашу вылазку. Штык в живот – вверх – в сторону… В рукопашном бою в человеке пробуждается зверь. Звериный инстинкт позволяет выжить там, где тебя отделяют от смерти доли секунды. Штык в живот – вверх – в сторону… Внезапно чудовищный грохот разорвал барабанные перепонки, расколол голову напрочь; вселенная померкла.
      Придя в сознание, я с трудом размежил глаза. Скупое осеннее солнце тлело над крышей соседнего дома, утренний ветерок относил густые клубы серой пыли в сторону улицы, откуда-то снизу доносились возбуждённые голоса. Однако что-то было тут не так. Оглядевшись окрест, я обнаружил себя сидящим на крохотном выступе, каким-то немыслимым чудом прилепившемуся к единственной уцелевшей несущей стене внезапно обрушившегося матушкиного дома. Звериный инстинкт и наглядный пример классика позволил мне сохранить жизнь. Ей-Богу, я даже рассмеялся! Подумалось: вот он, мой полуостров Крым, а вокруг – мерзость запустения.
      В скором времени понаехали МЧС, милиция, пожарные, телевидение; оцепили район. Заинтересованные лица долго спорили, размахивая руками, изыскивая способ вызволения пострадавшего. То есть, вашего покорного слугу. Наконец – решились действовать. Из пожарного автомобиля выдвинулась специальная лестница, по ней бесстрашно вкарабкались к моему полуострову спасатели, стали опутывать мне руки-ноги ремешками и лямками. Да всё как-то неловко у них выходило, моих советов не слушали… Итог, как говорится, налицо и он плачевен – меня всё-таки умудрились уронить сверху на груду кирпичей, тем самым, при падении всмятку раздавился вафельный тортик вкупе с пачкой «Мальборо». Ну, что делать! Как тот античный Прометей, прикован ныне бренным телом к скрипучей койке лежу, посасывая уцелевшие леденцы. Но душа моя – птица вольная, сквозь тернии глобальной паутины рвётся к вам, ребята, коллеги… в твёрдой надежде на то, что не отвергнете по доброте сердечной моих скромных притязаний на ваше драгоценное внимание. Но…
      Но, как мне не жаль, теперь принуждён обстоятельствами прерваться буквально на полуслове и с горьким чувством поспешно распрощаться с вами. Очнувшийся от дрёмы Петенька настоятельно намекает, что ему срочно нужно бежать на стрелку; то есть, без своего компа он, по обыкновению, бежать никуда не может. Ничего не попишешь: jus proprietatis – jus divinum! А потому, дорогие, прошу принять благосклонно уверения в совершеннейшем моём к Вам уважении и искренней преданности. Всегда Ваш Дед.
      P.S. Сию минуту - заглянувшая к нам в палату медицинская сестра Зиночка, между прочим сказала, что меня разыскивает в регистратуре некая дама. Сердце моё упало… Подумалось: неужели Ева Марковна? А чем чорт не шутит? – ведь у неё же ещё осталось для меня великолепное зеркало в стиле «ампир».