........

Через час мы сидим на кухне в квартире моего приятеля Артура.
У него пару лет назад умерла жена.
Рак.
Ему тридцать семь, мы знакомы лет пятнадцать. Раньше он неплохо писал, подавал, так сказать, надежды, но потом, не зная, что с этим делать, заглох.
Так бывает, очень часто. Человек ловко складывает слова, жонглирует ими, как мячиками, у него это получается, но дальше дело не идет. Пустота. Ну да, ну да. Нам зачастую себе-то сказать нечего, не то что с другими поделиться.
Ксюхин роман, подписанный, лежит рядом, на подоконнике.
Артур разливает водку в какие-то пафосные рюмки. Кругом бардак, по столу, задевая наши лица хвостом, ходит его черная кошка, под умывальником на боку лежит на боку полуторапудовая гиря, но рюмки, как в кино, – на тонких изящных ножках.
– Надо же столько написать, – поднимает Артур свою рюмку. Глядит на Ксюху. Потом на меня. У него худое лицо, длинные волосы, щетина. Круги под глазами. Он не похож на хозяина квартиры. Он вообще не похож на обладателя недвижимости.
Он улыбается. Цокает языком.
Конечно, наш приятель рад.
Книга уже месяцев восемь как продается, а мы только сейчас добрались до него.
Мы выпиваем. Заедаем купленным по дороге салатом.
Артур снимает со стола кошку, но она снова запрыгивает на стол. Это у них такая игра.
– Долго писала? – спрашивает Артур Ксюху.
– Год, – отвечаю я за нее.
– Год, – подтверждает она.
– Хуясе, – качает он головой. – Целый год, выкинутый из жизни.
Ксюха улыбается, облизывает губы.
– Почему выкинутый из жизни? – говорит она, глядя на меня, словно я не дам ей соврать. – Нормальный год, как у всех.
Артур снова берется за бутылку. Разливает и тут же закуривает.
Мы молчим.
– Мне кажется, – начинает говорить он, выпуская дым, – невозможно одновременно жить и писать. Понимаете, о чем я? О достоверности. Поневоле где-то начнешь лажать. Более того, в этом смысле невозможно даже одновременно жить и читать. Одно должно отнимать у другого в понимании происходящего. Разве нет?
Это правда. Сейчас он говорит разумные вещи. Артур иногда умеет сказать не просто красиво.
– Наверное, ты прав, – говорит Ксюха. – Наступает момент, когда ты делаешь выбор, что тебе важнее – реальность, в которой ты живешь, или та, которую пытаешься создать. И если отмахнуться от этого выбора, то, скорее всего, ничего не получится.
Артур снова сгоняет кошку со стола. Кидает ей на пол кусок курицы.
Ксюха снова смотрит на меня.
Что я могу сказать? Я не знаю, говоря по правде. Нужно быть упертым, чтобы верить в свои способности. Чтобы не сомневаться в том, что тебя будут слушать. Ведь, по сути, все говорят об одном и том же, только одних слушают, а других посылают куда подальше.
Примерно то же самое я высказываю вслух.
– Вот и я о том же, – Артур делает маленький глоток и ставит рюмку на стол. – Мне тоже это непонятно. Хотя я понимаю, например, чем Маркес лучше того же Пупкина.
– Чем? – тут же задает вопрос Ксюха.
Я вижу, как блестят ее глаза. То ли от выпитого, то ли разговор зажигает в них интерес.
Артур недоверчиво хмыкает.
– А то ты не знаешь, – говорит он.
– Я-то знаю, – не отстает она. – А вот знаешь ли ты?
Другой бы на его месте обиделся. Но не Артур. Он допивает и снова тянется наполнить.
Мне интересно, что он скажет, как ответит. Хотя я уже знаю, что внятности в его словах будет мало. И правда, чем «Сто лет одиночества» лучше любой фантасмагорической саги, каких сейчас на книжных полках до фига и больше.
Нужен четкий ответ, Артур, но он начинает нести чушь. Примерно такую же, какая сидит в головах всех эпигонов знаменитого писателя. Он не понимает главного – это ясно видно из его путаных слов.
Я думаю, я могу ему помочь. Кошка доедает кусок курицы и снова оказывается на столе.
– Вот гляди, – говорю я, поводя ладонью по ее спине. Она прогибается, жмурясь и урча. – Вот у тебя живет кошка, да? Красивая, ласковая, упитанная.
– Но невоспитанная, – смеется Артур.
– Не суть. Ты ее любишь, кормишь, туалет ей меняешь. А вот скажи, смогла бы она без тебя выжить?
Артур поднимает брови и пожимает плечами. Какой базар, конечно, выражает его жест. Сколько таких живут без него.
– Смогла бы, – киваю я. – Но не здесь, да? Не в этой квартире.
– То есть? – не понимает Артур. Тушит сигарету в пепельнице. Кошка млеет под моей рукой.
Я продолжаю.
– Не в этой квартире – где-нибудь в другом месте. У других людей, на помойке, где угодно. Но не здесь. Именно ты обеспечиваешь ей в данном месте условия существования. Без тебя она в этих стенах погибнет.
– Ясен перец, – улыбается Артур. – К бабке не ходи – загнется.
Ксюха с интересом смотрит на меня. Кажется, я вижу в ее глазах легкую насмешку.
Ну и ладно.
– А теперь скажи, если ее вдруг не станет, ты много потеряешь? Ну, кроме того, что тебе первое время без нее будет жалко себя и скучно. Ты ведь любишь ее.
Артур молчит, хлопает глазами. О чем-то думает, что-то вспоминает.
– Ну и… – наконец говорит он.
Я тянусь к сигаретам и закуриваю. Выпуская дым прямо в кошачью морду.
– Да вот у Маркеса эта кошка есть, и он знает, что если ей не создать условий, то она сдохнет. Он знает, чем ее кормить и как за ней ухаживать, чтобы она была не только здорова, но и весела. Короче, чтобы наслаждалась своей кошачьей жизнью по полной.
– А у других ее нет, что ли?
– Если представить, что текст – это квартира, то нет. Есть все условия для содержания, но некого содержать. Только один сплошной бардак, понимаешь? Например, твой бардак достоверен. Я знаю, почему сейчас упадет со стола рюмка – потому что ее смахнет на пол твоя кошка. Потому что она живая, ты кормишь ее, и она хочет играть.
– Ты что-нибудь понимаешь? – Артур обращается к Ксюхе. На его губах ухмылка. Он ищет ее поддержки.
– В общем, да, – отвечает она. – Мне понятно, о чем говорит Анвар. Кошка – это то, с чего нужно начинать, без чего нельзя обойтись. Но чтобы она жила, нужно обеспечить ей условия, иными словами создать форму для существования. Кошка – дух квартиры, или, как вы ранее договорились, произведения. Нужен образ. Образ как форма существования духа.
Артур сидит, смотрит на нас и хлопает глазами. По-моему, он ни черта не понял.
– Это все слова, – наконец говорит он.
– А иначе будет скучно, – словно не слыша его слов, заканчивает Ксюха. – Жалко и безобразно.


***

Я снова напился. Был момент, когда я мог остановиться, тормознуть себя, сказать: Эй, хорош, дальше – харэ, - но я махнул рукой. Так всегда бывает: вроде перед началом зарекаешься не загрублять, но в процессе не остановиться. Мы выпили то, что принесли, потом Ксюха сказала, что больше не будет, что, может быть, и нам хватит, но нам было мало, и мы пошли за новой порцией.
Я ни о чем не думал, мне было хорошо – рядом со мной была любимая женщина – она и мой старый приятель, которого я не видел с полгода. Он был выше меня, он был худ, и у него умерла жена от рака. Мне хотелось подойти к нему вплотную и обнять. Хотелось утешить, хотя он и не думал плакать. Мне почему-то казалось, что теперь он должен только плакать, но глаза его были сухи. Если бы вдруг умерла Ксюха, как бы я себя вел? – вдруг пришла в голову пьяная мысль. Она вертелась в моей голове, и я никак не мог ее отогнать. Я смотрел на Ксюху, она сидела рядом со мной, живая и красивая, а я не мог справиться с дурацкой идеей о ее смерти.
Тогда, чтобы как-то переключиться, я начал к ней приставать. Я делал это шутливо, она, также шутя, отбояривалась от меня, нам было весело, наши прикосновения были нежны. Мы смотрели на Артура, словно приглашая его присоединиться к нашей игре – на самом деле, ничего подобного, но я бы на его месте воспринял эти взгляды как приглашение. Я был пьян, он тоже, Ксюшенька разморено улыбалась нашим подколкам, убирая мои руки. Вдруг я подумал, что приятелю может быть нехорошо от таких игр, я же не знал, что было у него в голове. Если бы я мог залезть в нее, возможно я увидел бы что-нибудь ужасное. Например, что он сейчас ненавидит всех, и больше всего – нас, таких счастливых и бездушных в своем этом слепом довольстве. Я хотел сказать ему, что это не так, что лично я вовсе не счастлив, а, если хорошенько во мне разобраться, очень даже несчастлив. Нам не нужно завидовать, милый мой друг. Если у тебя что-то уже случилось, то у нас все еще впереди, и если тебе уже было страшно, то сейчас ты ничего не боишься, тогда как я опасаюсь даже думать о чем-нибудь подобном.
В метро я закатил Ксюше очередную истерику. Все началось с обычного.
Я ей сказал:
- Я хочу к тебе.
Она сморщилась как от зубной боли.
- Опять ты за свое, - заныла она. – Ну сколько можно мусолить эту тему.
Мусолить тему? Это "мусолить" меня задело. Она подобрала хорошенькое слово, чтобы снова меня отшить.
Я завелся.
Мы сидели в пустом вагоне метро, шел двенадцатый час ночи, поезд с воем несся по подземному тоннелю. Где-то наверху над нами собирался на боковую усталый за день город, а тут, никого не стесняясь, гремели колеса. Мы были поздними пассажирами, спешили вместе с такими же другими к своим домам. У нас с ней были разные дома.
- Ты меня не любишь, - тихо сказал я.
- Что? – не расслышала она.
- Ты не любишь меня – вот что! – заорал я, чувствуя, что меня несет с такой же скоростью, как и вагон. – Почему ты меня не любишь?!
- Не кричи, иначе я сейчас выйду, - Ксюха покачала головой. Я знал, что она не выйдет, что сказала это, чтобы что-нибудь сказать. Она не выйдет. Даже если я начну кататься по полу, она все равно будет сидеть и смотреть как мне плохо. Скорее наоборот, выйти мог я, - я бы вышел, а она осталась и спокойно доехала бы до своей станции.
Я был порядком нагружен, и мне было очень обидно, что она не хочет, категорически не желает, чтобы я поехал к ней. Что это означает? Что ей противно ложиться со мной в постель, вот что это означает. Засыпать рядом, под моей рукой, сначала спиной ко мне, затем, повернувшись, дышать в мою шею. От этих мыслей меня захлестнули отчаяние и злоба, и еще обида - все вперемешку. Я встал и, зацепившись за поручень, поджал ноги. Что я хотел этим сказать? Ксюха смотрела на меня снизу вверх. Казалось, она вот-вот заплачет, но я знал, что это было не так. Она могла думать только одно: что она делает рядом с таким мужчиной? Зачем ей все это нужно.
Я стал раскачиваться перед ней как маятник. Она все смотрела и смотрела, прямо в глаза, смотрела в упор. Мне стало смешно от этого ее взгляда. Смешно и горько. Она была похожа на комсомолку, которую пытали фашисты. Я был фашистом и продолжал качаться перед ней, – нет, я был обезьяной. На обезьяне была синяя дутая куртка и джинсы. На ногах - коричневые ботинки.
Мне пришла в голову хорошая идея. Мне показалось, что идея была просто отличная. Но чтобы осуществить ее, мне нужно было сильно напрячься.
Выпрямив ноги, я встал на пол. Улыбнулся Ксюхе. Значит, не хочешь, чтобы я поехал к тебе, должна была означать моя улыбка. Не хочешь заводить кошку, чтобы заботиться о ней? Кота, блять, не хочешь заводить? Обезьяну не хочешь? А?! Она молчала. Смотрела на меня едва ли не с презрением, так мне, во всяком случае, казалось. Я повернулся к ней спиной и снова взялся руками за поручень. Повис на нем. Затем напряг мышцы пресса и попытался поднять ноги. Превозмогая боль в паху, я все же сделал это. Зацепившись ступнями за металлическую трубу, отпустил руки и разогнулся, едва не задев головой сиденье скамьи.
Теперь я висел вниз головой, и мои ноги дрожали от напряжения. Я видел только ксюхины сапоги – больше ничего мне не было видно. Поезд начал замедлять ход. Только бы не сорваться, подумал я и демонстративно сложил руки на груди, чтобы показать этим сапогам, что я не боюсь. Висел, слегка покачиваясь. Сапоги были недвижимы. Поезд начал тормозить, останавливаясь. Вдруг сапоги ожили. Повернув голову, я увидел спину моей любимой. Поезд остановился, диктор объявил станцию, и Ксюха вышла в разъехавшиеся двери…