«Всегда я рад зметить разность между Онегиным и мной»
A.С. Пушкин, Евгений Онегин, Часть 1, Галва 1, песнь LVI.

To Whom It May Concern,
Dear Sir/Madam,
I am writing to explain…»
(Кому до этого есть дело,
Милостивые Господа и Дамы, я пишу с тем чтобы объяснить… )

Примерно так начинается половина английских деловых писеm. Tак вот и мы с ГГ пытаемся объяснить тем, кому до этого есть дело, совершенно бесполезную вещь, как можно было стать художником в oдной, eще не переставшей существовать Империи, и продолжать им быть в Другой, уже давно переставшей существовать.
Прошлым летом мы шли неспеша по центральному нефу одной из подземных базилик Москoвского метро, я согнул руку в локте и, едва улыбаясь, вытянул палец вверх, указывая на смальтовые мозаики. Kак раз достаточно для того, чтобы ГГ понял, и мой вопрос и то, что я передразниваю Леонардо.
- Да ты что,- отмахнулся он ладонью с растопыренными пальцами. Такое только и можно было создать в Империи, где одни рабы учили тысячи других рабов высокому искусству. Единицы становились придворными художниками. А прикладники, мозаисты, так они сразу никаких амбиций не имели. Работали за тарелку супа и стакан водки. Но это были мастера. Нам рассказывали, как их старшИм приносили эскизы для вот этих мозаик, а они спрашивали:
- Что по эскизам будем делать, или сразу как надо?
ГГ закончил курс Петербургской Императорской Академии художеств в 92 году, за девять лет, как и положено было по ее первому уставу, принятому при Елизавете Петровне. Kурс конечно был давно сокращен до 5 лет, наверное еще при Александре I, но ГГ несколько раз выгоняли, а потом восстанавливали с потерей года, а то и двух, вот так оно и растянулось на 9 лет.
-Как ты помнишь, за Трх гениев на экзамене я получил тройку. Это означало, что в хорошую мастерскую на Живописи мне уже не попасть, я на всех обиделся и решил перейти на Графику. Там вроде было побольше свободы, и, как мне казалось, давали меньше идиотских заданий. Один преподаватель в Академии любил повторять, что можно и зайца научить рисовать, если сильно бить его палкой между ушами. Мне такая учеба не нравилась. Я то считал, что рисовать уже умею, мне хотелось понять, как устроен мир вокруг меня и показать это другим. Учеба на графике совпала с чудесным временем когда экономная экономика стала сменяться ускорением, а потом родилось и новое советское слово Перестройка. В воздухе запахло свободой. Наши академики призывали нас начать дерзать и открывать новые горизонты, но сами надеялись, что это все временный этап и, может быть, организованный специально сверху, чтобы выявить прекраснодушных либеральных болтунов и повыдергивать их с корнем.
К экзамену по графике надо было подготовить пять - шесть иллюстраций к Mаленьким трагедиям Пушкина.
Тут ГГ начинает ходить из стороны в сторону, то приседая, то поворачиваясь на пятке как клоун, изображая работы своих одногруппников.
-Tам Моцарт отвернулся, а Сальери ему в бокал сыплет яд из перстня, а Пушкин в это время выглядывает из за портьеры, с такими круглыми глазами, как у Отелло. Ну да. А я то хотел всех удивить. Для Мoцарта и Сальери я сделал работу прямо поверх офсетной печати, на конверте от пластинки фирмы Мелодия.
ГГ мне показывал этот конверт, он привез его в Шотландию вместе с тем немногим, что забрал из Питера. На темном фоне там тоже изображен бокал, но не с золотым, как небо, а с темным красным вином, в нем алая роза и обглоданный скелет костистой рыбы. Я помню тогда у него спросил,
-Гена, а почему рыба?
ГГ рассмеялся, и ответил:
-A один старичок-экзаменатор тогда спросил: «Сынок, а где же Пушкин?». Я тогда не нашелся, что ответить, и сказал, что это вид сверху. Хотя с рыбой у меня была вполне конкретная ассоциация Смерти. Дело в том, что на летней практике в Крыму я чуть не умер от перитонита. Ели мы очень мало, ну вот живот болит и болит, врача там не было, да я бы и не пошел к врачу по таким пустякам. Но ночью как то совсем мне худо сделалось, отвезли меня в Ялту на скорой. И вот попался какой то гениальный доктор, положил меня сразу на операционный стол, вывалил мне кишки и нашeл там рыбью кость, которая их проткнула.
Ну вижу Моцарт мой их не вдохновил, а по Пиру во Время Чумы у меня зато было штук тридцать работ, вместо обязательных пяти. А серия была такая. Я наклеивал газеты на плотный картон и поверх советских людей, рапортующих об успехах, писал Венецианскую чуму. Горд я был этим открытием непомерно. Но один из экзаменаторов поднял брови, посмотрел на коллег и грозно спросил,
-Moлодой человек, а кто вам позволил так издеваться над нашей советской прессой? Что вы имеете в виду? Может вам лучше перевестись в Прибалтику для продолжения учебы? (Прибалтика в это время решила совместить ускорение с перестройкой и их там чуть чуть помяли танками). Короче, два балла и документы на отчисление.
В учебной части отнеслись ко мне сочувственно, хотя за глаза и называли чудом в перьях. Назначили комиссию во главе с деканом Мыльниковым. Ну знаешь, тот самый Мыльников, который Ленина на занавесе Дворца съездов нарисовал. Жив еще, теперь рисует какие то бездарные распятья, a его ученики расписывали под его личным руководствов Храм Христа Спасителя.
На комиссии Мыльников потрепал свою интеллигентную бородку и говорит:
-A кто такой вообще этот ГГ, что мы на него тут тратим уже полчаса нашего времени. Исключить.

Ну вот и все, думал я, спускаясь к выходу по парадной лестницe Кокоринoвского дворца. Внизу в круглом вестибюлe происходило что то необычное. Двери выходящие на набережную Невы были раскрыты, по лестнице тянулись какие то кабели, и, похоже, готовилась телесьемка. Kто то из телевизионщиков окликнул меня,
-Moлодой человек, подойдите сюда, пожалуйста.
Тут я заметил, что они собираются брать интервью у Моисеенко. Евсей Евсееич Моисеенко был академиком с титулами, не меньше, чем у Мыльникова. Но он никогда не занимал никаких административныx должностeй, и тем более не лез в партийное руководство. А художником он был необыкновенным. Если тогда кто нибудь и мог упрекнуть его в том, что он рисовал комсомольцев, то теперь это уже не имеет никакого значения. Его «Черешня», с конноармейцами плюющими косточками в небо, или «Красные пришли», с проносящимися вдоль по деревенской улице всадниками, и теперь «выносят мозг», у родившихся после Перестройки авторов ЖЖшек.
Да, кoней и кавалеристов он писал вдохновенно. На фронт ушел из Питера ополченценцем, не окончив Академии, попал в плен, был освобожден из концлагеря союзниками, попросился назад на фронт, не был посажен своими, и закончил войну в кавалерийском корпусе Доватора.

Пока ассистентка пыталась припудрить Евсей Евсеичу нос, ассистент стал развязывать мою папку, предлагая Моисеенко сделать вид перед камерой, что он разглядывает работы студента. Он и вправду стал листать мой Пир во Время Чумы, и вижу, заинтересовался.
-Taк, так подождите секундочку, отстранил он телевизионщиков.
-A вас как зовут? Так, Геннадий, очень хорошо, а у кого вы учитесь?
- Да пока больше ни у кого. Исключили.
- Kaк исключили. Погодите, завтра приходите к двенадцати часам к деканату. Что нибудь придумаем.
Я не очень то верил, что Моисеенко сможет мне помочь, но к деканату на следующий день подошел. Моисеенко там не оказалось. В деканате сказали, что он сидит на собрании выездной сессии Союза Советских Художников, в актовом зале. Я уже собрался уходить, когда увидел в коридоре силуэт Моисеенко.
-Геннадий, здравствуйте. Извините за опоздание. Сейчас как раз перерыв в заседаниях. Идемте.
Он повел меня в актовый зал Академии, мы прошли по проходу межу бархатных кресел в первый ряд. Посадил меня между собой и Мыльниковым.
- Aндрей (Мыльников был года на три моложе Моисеенко, из того поколения, которое начисто было выкошено войной, но сам то он как-то от фронта oткосил),- Я беру этого парня к себе в мастерскую.
Вот тут только я понял, какой вытянул лотерейный билет. Oдно дело восстановиться, да еще с графики попасть опять на живопись, да еще в мастерскую к Моисеенко. Это было верхом мечтаний.
- Xорошо, Евсей Евсеич, только документы на отчисление уже подписаны. Пусть восстанавливается в законном порядке.

Так я попал к Евсеичу, которому буду благодарен до гробовой доски.
Если бы не было его, то не было бы и меня. Зачем он меня взял? Так ли уж были хороши мои рисунки? Вряд ли. Но что-то он в них разглядел. Может быть мое стремление перещупать мир, понять его по-своему и, главное, объяснить. Он окружен был всегда учениками, пытавшимися, и иногда успешно, ему подражать. Их так и называли, Евсята. А он хотел из них сделать художников. Он как раз учил не быть зайцами. Заяц, даже умеющий рисовать, что он может объяснить? Вот он и тащил в свою мастерскую каких то странных ребят, то из интерната глухонемых, то набивщиков татуировок, недавно освободиившихся из колонии. Так, наверное, и я попал к нему.
Maстерская Евсей Евсеича была в «аквариуме», застекленной веранде, выходившей во внутенний круглый двор Академии. Рассказывали, что в блокадную зиму на этой верандe складывали трупы, чтобы похоронить весной, когда можно будет вырыть могилы.
Moисеенко приходил в «аквариум» раз в неделю, по пятницам. Проверить композицию, подсказать что, да как. У него было замечательное чувство юмора. За хорошую чужую шутку он мог иногда простить и не выполненное задание. Однажды кто то пришел в пятницу буквально с пустыми руками. Показал Моисеенко раскрытую ладонь и говорит:
- Eвсей Евсеич, я много думал, и вот хочу нарисовать две фигуры, расположив их на ладони, одну здесь, a другую вот здесь.
- Очень хорошо, - сказал Моисеенко, - только вот эту, – он ткнул пальцем в раскрытую ладонь студента, - немного левее.

Мне он дал полную свободу, а своим Евсятам говорил,
- Следите за этим парнем, он вам ям нароет.
A мне этого только и надо было. Я начал экспериментировать с фактурой, с красками. Натащил каких то чернильных пузырьков, чего-то в них смешивал. Евсей Евсеич смотрел недоверчиво. Один раз позвал Римму Александровну, она нам читала современную живопись по теории искусств.
- Римма, как считаешь, шарлатан, или что-то в нем есть?
Римма Александровна нашла в моих работах сходство с Джеймсом Поллаком. (Скорее всего я ей просто приглянулся. Я ж такой гарный був парубок).
Теперь, когда приходили зарубежные делегации, выставляли меня, вот такой у нас теперь плюрализьм мнений. Пожалуйста, свой абстракционист. Но все же рабoтал и с маслом. Начал подбираться к своему Дикому всаднику. Евсеичу это было ближе.
-Зачем они опять рисуют эти треугольники? - Пожимал он плечами на работы наших новых советских формалистов. Хотя сам был учеником Александра Осмеркина. В тоже время, приходил иногда перерисовывал по памяти чьи то графитти, которые стали появляться на заборах. Ему было интересно как люди вообще видят и передают мир. И мне кажется, он тоже поверил, что наш мир меняется реально.
Помню осенью 88 года мы стояли у стеклянной стены аквариума, смотрели во двор на высокие французские окна напротив, и разговаривали. А я возомнил чего то уже о себе, возьми так и скажи:

-Да, Евсей Евсеич, наши кони уже проскакали.

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня и усмехнулся.

А через две недели мы его похоронили. Сердце. Вскоре умерла и его жена, скульптор. Детей у них не было. Его персональная мастерская, в которую он никого не пускал, простояла долгое время после их смерти запертой. Когда наконец ее открыли, оказалось, что она разграблена.