Очередная глава из кагбэ семейной саги. Москва и ближнее Подмосковье, 1952 - 1953.
Другие главы:
ссылка - Москва, 1991. Это типо пролог.
ссылка - Одесса, 1907. Это первая глава.
ссылка - Харьков, 1935.
ссылка - Харьков, 1941.
ссылка - Москва, 1952.

Делать было абсолютно нечего. В огромном пространстве цеха стоял ровный, ни на миг не прекращающийся шум, на ближнем участке женщины в одинаковых серых халатах и одинаковых серых косынках одинаково работали – наматывали медную проволоку на катушки. Дальше тоже усердно трудились.
А здесь, в углу, где стояли три стола – Тамары, Лины и еще один ничей, – время тянулось монотонно, как та самая проволока.
Почитать бы. «Сагу о Форсайтах», например, оценить заново – теперь уже с точки зрения взрослой женщины. Тогда, в сорок седьмом, мама говорила, что именно «Сага» спасает ее от полного отчаяния: жить негде, работы нет и, казалось, не будет, и она, мама, брала томик, шла в метро, ездила по кольцевой и читала, читала. Погружалась в этот мир, переживала уже не за семью и не за себя, а за Джолиона старого и Джолиона молодого, за Ирэн, Сомса, Флер… И делалось легче.
А Лину тогда не захватило. Она была вся в своей жизни: второй курс, учеба – давалось легко, даже с блеском, и это льстило самолюбию, – друзья, упоительные походы в концертные залы, явное поклонение сразу нескольких мальчиков с курса… И совершенно не давило даже то, что жить негде. Ведь приютила же тетя Алла у себя в комнате – и подумаешь, что ночевать приходится на полу, на старом матрасе! А что будет дальше – об этом родители думали; за ними, как за каменной стеной.
Девчонкой была… Вот сейчас перечитала бы, но на работе нельзя – дисциплина. Хотя и делать нечего.
– Скорей бы обед, – сказала Тамара.
Лину замутило. Токсикоз выматывал до самого донышка. Вечером она добиралась до дома, валилась на кровать, приходила в себя, пыталась как-то помочь по хозяйству, мама гнала ее отдыхать, и настаивала, что нужно же поесть, и подсовывала вкусненькое, но Лину опять начинало тошнить, а потом приходил с работы папа, и приносил баночку крабов, и только их, с маленьким кусочком хлеба, Лина и могла заставить себя съесть.
Потом приходил с работы и Саша, но он ничего не приносил. Он был, как всегда, оживлен, даже весел, с аппетитом ужинал, пытался растормошить жену, строил какие-то планы на выходной, иногда вытаскивал из шкафа аккордеон, тихонько играл.
А Лину мутило.
Еще и эти скачки температуры – то в жар, то в холод… Они изнуряли окончательно. Мама то и дело паниковала, но доктор Эсфирь Иосифовна, казалось, насквозь и навечно пропахшая «Беломором», сурово объяснила: «Терморегуляция. Пустяки, женщина. Терпи и не ной. Все мучаются. На четырнадцатой – пятнадцатой неделе пройдет, и температура установится, и аппетит вернется. Тогда, главное, не разжирайся. Ясно, женщина?»
На четырнадцатой – пятнадцатой… А пока еще только десятая… И хоть бы чем-нибудь отвлечься – а нечем…
Всё. Еще в воскресенье всей семьей решили. Она упиралась, но теперь видит – зря.
Лина переждала пик очередного приступа тошноты, вытащила из стола лист бумаги, аккуратно написала на нем несколько слов, встала, подошла к Тамаре.
– Завизируй, пожалуйста.
– Ты что, Лин?!
Снова подкатило.
– Не могу… – выдавила Лина и метнулась в туалет.
Когда вернулась, Тамара спросила, не глядя на нее:
– Так плохо? Хотя да, сама вижу. В гроб краше кладут.
– Сил нет, – призналась Лина.
Тамара придвинула к себе заявление об увольнении, мелким почерком вывела: «Не возражаю. Нач. группы Антоненко Т.А.», расписалась и проставила дату: 23/VII-1952 г.
– Подпись без даты недействительна, – сказала она. – Так, теперь тебе к Петровичу. Только его сейчас нет, после обеда будет. А после к Семенцову, а там уж в кадры. Да, еще с учета тебе сниматься, в комсомоле и в профсоюзе… Ладно, сама разберешься. Я на обед, ты пойдешь?
Лина мотнула головой, села за свой стол. В сумке два бутерброда, но о них даже думать невмоготу.
Цех опустел, сделалось тихо. Лина положила голову на руки, закрыла глаза, подумала: хорошо бы не заставляли отрабатывать сколько положено после заявления.
Заставлять ее не стали. Правда, начальник участка вроде как пожалел о потере молодого кадра.
– Эх, Резникова, оголяешь производство, – вздохнул он.
– Николай Петрович, – через силу улыбнулась Лина, – ну о чем вы говорите? Целыми днями ведь без дела сижу…
– А вот диаграмма та! – возразил Петрович. – Песня, а не диаграмма!
– График… – поправила Лина. – Один-единственный график за четыре месяца работы. Построенный на основании закона Ома. Любая десятиклассница…
– Ну и черт с тобой! – сказал Петрович и подмахнул заявление. – Иди рожай!
А начальник цеха подписал без слов. Казалось, даже обрадовался. И в кадрах буркнули: одной, мол, головной болью меньше.
Следующий день ушел на сбор подписей на «бегунке» – так называли обходной лист. Лина летала из кабинета в кабинет, даже тошнило ее не так сильно.
А в понедельник, двадцать седьмого, она в последний раз приехала на завод номер сто двадцать два – за расчетом.

Осень наступила рано, было холодно и дождливо, но Лина чувствовала себя хорошо. Токсикоз прошел, температура больше не прыгала. Аппетит, действительно, вернулся, да еще и с избытком.
Папа по-прежнему каждый день приносил баночку крабов. Кажется, это стало для него неким ритуалом. Но, шутил папа, несмотря на мои усилия крабов в магазинах меньше не становится. Сплошные крабы в магазинах.
В консультации Эсфирь Иосифовна повторяла свое «не разжирайся, женщина».
Мама заставляла Лину много гулять. Они подолгу бродили по тихой, сонной Ухтомской, упоенно обсуждая «Сагу о Форсайтах», к которой Лину теперь тянуло с какой-то колдовской силой.
В промежутках между прогулками мама переводила «Экономическую географию Северной Африки» – сроки уже подпирали, – но успевала и готовить, и стирать, и вообще по хозяйству, и кроить-обметывать пеленки. Маленького очень ждали.
Саша… ну, Саша, как всегда… Лина порой удивлялась: пройти войну, пережить ТАКОЕ – и остаться, в сущности, мальчишкой…
Зимой грянуло дело врачей. Папу в его институте деревообрабатывающей промышленности не тронули, а вот Саша в один прекрасный день не поехал на работу – оказалось, взял отпуск: Валька Астапович, фронтовой товарищ, а ныне начальник, посоветовал пересидеть. Ну, жизнерадостности муж не терял. Всё, говорил он, обойдется, иначе быть не может.
Мама сдала «Экономгеографию» – взяли, конечно, но договор переписали на другое имя, а мамино с выходных данных сняли. И заплатили только вполовину.
«Сагу о Форсайтах» Лина давно дочитала.
Но главным было то, что уже подходил срок.

В начале февраля решили, что пора придумывать имя. Почему-то не сомневались, что будет мальчик.
Уселись за столом всей семьей.
– Миша? – предположила Лина.
И осеклась, посмотрев на папу. Давно она не видела у него таких глаз – страшных, остановившихся, почти остекленевших. Лине вспомнилась давняя-предавняя картина: Харьков, ранняя весна, они с бабушкой спускаются по лестнице, а в подъезде, на полу, лежит что-то, закутанное в тряпье. Это человек, и у него – вот такие глаза.
Мама едва заметно покачала головой, но Саша не уловил:
– Хорошее имя. И отцу будет п-приятно.
Папа принялся закуривать папиросу. Пальцы его дрожали, и мама торопливо сказала:
– Саша, твой отец жив-здоров, не надо предлагать имена живых.
Папа, так и не закурив, бросил казбечину на стол и вышел из комнаты. Саша недоуменно посмотрел ему вслед.
– Людмила Романовна, что не так? – виновато спросил он.
– Вот и я ляпнула… – тихо сказала мама. – Да что со мной… Саша, это наша семейная история. Очень болезненная, а для Льва Григорьевича особенно. У Лины был брат, Миша. Его, вместе с их бабушкой, немцы расстреляли в сорок первом.
– Черт, – процедил Саша. – Лина же рассказывала… Совсем из г-головы вылетело… Извините…
Они посидели молча, потом мама вышла и через некоторое время вернулась вместе с папой. Сели.
– Сделаем вот как, – сказал папа, закуривая. – Предлагаем имена. Записываем. По очереди вычеркиваем. Когда имен останется два, выберет Лина. Вне очереди.
Он положил перед собой лист бумаги, взял авторучку и приготовился.

…Длинный ряд имен. Почти все зачеркнуты, осталось два: Виктор и Борис.
– Линка, выбор за тобой, – напомнил папа.
Он явно нервничал…
– Мама, – сказала Лина. – Уступаю тебе.
– Борис, – выдохнула мама.
Папа медленно зачеркнул имя «Виктор», а «Бориса» обвел рамочкой. Как по линейке.
Мама резко поднялась и вышла. Папа посидел с минуту, неподвижно глядя перед собой, потом последовал за ней.
– А теперь что, Линок? – осторожно спросил Саша.
– Дядя Боря… – проговорила Лина. – Я его помню… Они с папой очень дружили… еще с реального училища… А с мамой… в общем, мама его любила. Он без вести пропал.
– П-понятно… – откликнулся Саша.

Схватки начались пятнадцатого вечером.
До платформы дошли все вместе, там Лина попросила:
– Саша, мама, вы возвращайтесь, ладно? Мне хочется, чтобы вот сейчас дома кто-то был. А меня папа проводит, хорошо?
– Ну, пусть уж на поезд посадят, – улыбнулся папа. И добавил. – Всё-всё, воля роженицы – закон! Да не волнуйся ты так, Люся, ехать всего одну остановку, а там два шага.
Подошла электричка. Расцеловались.
– Линок, – сказал Саша, – вот бы здорово, если б восемнадцатого п-получилось! В один д-день с отцом!
– Типун тебе на язык! – рассердилась мама.
Это Лина услышала уже из тамбура электрички.
Поезд тронулся.
Она плохо помнила, как добрались до роддома, как прощались с папой, как оказалась в предродовой. Запомнилось – много коек, стоны, акушерка (или медсестра?), то и дело покрикивающая: «Тужимся, женщины, тужимся!»
Еще запомнились вопли с дальней койки:
– Яша, гад ты последний! Гад ты фашистский, Яшенька! Знала бы, как больно, не подпустила бы! Яшенька-а-а!!! У-у-у, своло-очь!!!
Смеялись, потом опять тужились… Потом всё, как в тумане.
А потом Лину назвали уже не женщиной, а мамашей, и повезли в родильное.