От автора. Потихоньку вырисовывается что-то вроде семейной саги, прости господи... Вот этот текст есть, возможно, одна из ее глав. Главная героиня главы - та же, что и в "Бегстве", ссылка, только лет через десять.

Аплодисменты окончательно стихли. Публика устремилась в гардеробы. Топтались, потели в заторах, образовавшихся перед дверьми.
Суетиться не хотелось: в голове все еще звучала божественная музыка в божественном исполнении. Дух захватывает, каждый раз как впервые…
– Лин, д-давай номерок… Я там п-подожду, а ты п-посиди…
Это Саша осторожно коснулся ее локтя.
Лина рассеянно улыбнулась, протянула жестяной кругляш: в верхней части круглая же дырка, в нижней выбито – «Б.З.М.К.»
Паганини, Коган! Сколько экспрессии! А лицо артиста! Веки почти все время опущены, но изредка распахнет глаза, на одно мгновение, и – этот взгляд. Пронизывающий взгляд, демонический.
Ребята шутили: Линка, а ведь он на тебя смотрел! Сидели-то почти всегда в первом ряду партера. Нет, билеты брали, конечно, на галерку, но уверенно шли в партер. Заходишь в зал, покупаешь за рубль программку, и билет у тебя не проверяют. А в первом-втором рядах свободных мест полным-полно – невыкупленная бронь, наверное.
Ну, вот и свет притушили, и нет уже никого в партере. Пора идти. Неудобно, ждут ведь.
Действительно, ждали. Вернее, ждал – в единственном числе. Терпеливо ждал, держа на согнутой руке Линино пальто.
– Спасибо, Саш, – сказала Лина. – А где остальные?
– А я им ск-казал, что сам тебя п-провожу. П-пусть идут.
Заикается сильнее обычного, отметила Лина. Волнуется отчего-то. Или это музыка так действует?
И – хитрец, ах хитрец. Спровадил всех, чтобы хоть полчаса одному с ней побыть.
Влюблен, сильно и давно, это не секрет. Да и не он один – целая стая поклонников вокруг. Но Саша из них первый. С того самого момента влюблен, как встретились в чертежке институтского КБ. Пять с половиной лет…
Они вышли из Большого зала, двинулись по улице Герцена налево.
– Пройдемся по б-бульвару? – предложил Саша.
Лина кивнула.
Тогда, в сорок шестом, она опоздала к зачислению – экзамены, выпускной бал, потом пришлось ждать медаль, родители тем временем улаживали какие-то дела с работой, потом собирались, тоже ведь не минутное дело. И надо же было еще решиться – домой возвращаться или в Москву.
Решились. Папа твердо сказал: того дома больше нет. В Москву. Жить негде, работать негде, но – в Москву.
Ехали долго, добрались только в начале сентября, остановились у давних, еще довоенных знакомых. Шапочных знакомых, как поняла Лина, но оказалось – хорошие люди, пустили на пару недель.
А на следующее же утро папа, взяв с собой Лину, ее аттестат и золотую медаль, отправился к ректору. Ректорское кресло занимал не кто-нибудь – супруга самого товарища Маленкова. Но папу это не смутило: прорвался в кабинет и добился – Лину зачислили.
Курс уже уехал на картошку, опоздавших пристраивали в КБ, вот там и познакомились с Сашей, только что демобилизованным. Фронтовиков принимали тоже без экзаменов, да и ректора упрашивать не требовалось.
Папа… Никогда в жизни ни у кого ничего не просил для себя – а ради дочери готов был куда угодно прорваться… Не то что к жене товарища Маленкова – даже к самому товарищу Маленкову…
К горлу подступил ком. Это всё музыка.
– Как он играет… – произнесла Лина.
– Да, – отозвался Саша. – А ведь считается вторым. П-первый все-таки Ойстрах, общеп-признанно.
– Значит, – сказала она, – вкус у меня такой: любить вторых.
Саша не ответил. Что-то я ляпнула, смутилась Лина.
Вышли на бульвар, повернули в сторону улицы Горького.
– Тебе ведь тоже Коган больше по душе? – спросила Лина, чтобы скрасить неловкость.
Саша вдруг громко продекламировал:
– Не жалей канифоли, налегай смычком, и количество в качество перейдет скачком!
Стало смешно, но только на мгновение. Печаль не отпускала – это музыка, музыка. Счастье – слышать такое, и эта печаль, эти такие близкие и такие сладкие слезы, этот подступающий к горлу ком – всё счастье!
И друзья – счастье, и вот Саша, самый близкий и самый верный, тоже счастье. Хороший человек, очень хороший. И единственный на их курсе фронтовик, влившийся в компанию вчерашних десятиклассников. Ради меня, мельком подумала Лина?
А музыка все не давала покоя, и почему-то опять вспомнились война, эвакуация.
– Знаешь, Саш, мне музыкой навеяло… Странные ассоциации: вот сейчас так хорошо, ну разве что холодно очень…
– Замерзла? А д-давай к нам зайдем, мама чаем горячим напоит, и отец рад б-будет. Он в тебе прямо д-души не чает… И дядя, только дядя ст-тесняется…
– Спасибо, – ответила Лина. – Но ты послушай, какие ассоциации: в Чимкенте тоже холодно было. Очень холодно. Но главное – голодно. Весной полегче, в степь бегали, там трава росла такая, с толстыми стеблями. Рвали ее, домой приносили, мама резала мелко, потом растирала, горсточку муки добавляла… А зимой совсем плохо было. Я по ночам от голода плакала… А папа – он в ведь главным технологом работал на свинцовом заводе, и паек получал – восемьсот граммов. А у нас с мамой по четыреста. И папа категорически, железно, съедал только двести. Остальное – нам. Говорил: нас, начальников, в заводской столовой прекрасно кормят. И правда, кормили, но папа позволял себе только жижу из супа, а гущу перекладывал в баночку, второе в другую баночку и все это нам приносил. Мы уже позже узнали… А он всё: не голоден, как на убой кормят. И худел, худел… Я только недавно поняла: это он собой ради нас жертвовал… ну, во искупление, что ли. Винил себя, казнил, что не сумел бабушку уберечь и Мишку, я тебе рассказывала… Вот, а потом фурункулы высыпали, по всему телу пошли, потом, прямо на работе, обморок. В больницу… Дистрофия, сорок шесть килограммов весил… И не выкарабкался бы, если б не узбекская семья одна. Папа им как-то помог сына найти на фронте – они сами по-русски почти не говорили… А жили, можно сказать, богато, вот и носили в больницу передачи…
– А нас, – откликнулся Саша, – кормили неплохо… Ну т-так зайдем?
– А потом, – продолжила Лина, – весной, я папу застала… Его уже выписали к тому времени… Нет, ничего такого, но… Я даже не помню, зачем забрела туда, к футбольному полю. А там на скамеечке папа сидит, с какой-то женщиной, с завода, наверное. И они за руки держатся…
– И всё?
– И всё. Но как я его в тот момент ненавидела! А у них с мамой, оказывается, не всё хорошо было… С давних пор, до войны еще…
И опять Саша промолчал.
Они шли по бульвару – рядом, но каждый сам по себе. В полуметре друг от друга.
Улица Горького была ярко освещена и – почти пустынна, по времени зимнему, да и без малого ночному – к одиннадцати.
– Т-так что, Линок, – в третий раз предложил Саша, – зайдем?
– Поздно уже…
Он понял по-своему, показал:
– Д-да не спит еще никто! Видишь, окно светится?
Да, окно светилось. Старый дом постройки чуть ли не прошлого века, роскошная квартира с потолками пятиметровой высоты. Одиннадцать семей в квартире. В большой угловой комнате – Саша с родителями и дядей. С тридцать восьмого они тут. Сашину маму, лучшего дантиста-протезиста Белоруссии, тогда перевели в поликлинику НКВД. Кто раньше в их комнате жил, неизвестно. Жил-жил, да и сгинул, а площадь освободилась.
– Или т-ты на электричку боишься опоздать? – сообразил Саша. – Т-так мы недолго! И д-до вокзала ведь нед-далеко, а я т-тебя п-прямо до вагона п-п-провожу!
Как же он волнуется, подумала Лина. С чего бы? Она протянула руку, легко коснулась Сашиного плеча, улыбнулась:
– Давай зайдем. Чаю хочется… Только правда недолго, а то мои с ума сойдут!
– Отлично! – обрадовался Саша. – Мы быстро! И ты маму не робей, не надо! Она ст-трогая, д-даже суровая, ну так п-профессия ск-казывается! Но знаешь, Линок, я на фронте т-точно знал – меня не убьют! Потому что мамино к-крыло над собой чувствовал… И понимаешь, так и п-получилось. А ведь с наших курсов, п-помнишь, я говорил, из т-трехсот человек только т-трое и выжили… И я т-тоже. Вот только, – он смущенно засмеялся, – заикаюсь п-после конт-тузии…
– Я помню, – сказала Лина. – Бедный…
– Нет, ничего… Честно, Лин, мама не з-злая…
Лина действительно робела этой властной и, казалось, всегда всем недовольной женщины. Про увлечение походами в консерваторию Фаина Самойловна говорила назидательным тоном: «Первым делом в себя, вторым на себя, а уж если что останется, бегайте тогда по вашим концертам». Сына упрекала: «Шура, ты слишком много куришь. Послушай, один тоже курил, так ему отрезали ноги!» Саша, смеясь, отвечал: «Трамваем, мам». Фаина Самойловна бомбой вылетала из комнаты и вскоре уже ругалась на кухне с соседями – страшно было дверь приоткрыть...
А отец Сашин, он наоборот – добродушный, даже умиротворенный, что ли. Начнет Фаина Самойловна браниться уже всерьез – делала она это исключительно на идише, – Михаил Ильич только посмеивается, да изредка отвечает на том же языке. «Фаня, дрейныт мир ди коп», или что-то в этом роде. И довольно быстро скандал прекращается, так и не разгоревшись толком.
Дядя же вообще… почти не видно его и не слышно.
– Я не буду робеть, – пообещала Лина. И решила сменить неловкую тему. – А жалко, что все разбежались сегодня...
Тут же осеклась. Да что же с ней такое? Ведь Саша это нарочно…
– Извини, – сказала она. – Просто, понимаешь, заканчиваются уже эти наши походы в консерваторию. Защита вот-вот…
– Да, – поддержал Саша. – Защита, дипломы в зубы, и кто куда. По распределению. У меня одного свободное…
– А потому что ты балда! – заявила Лина. – Кто тебя за язык тянул? Кто бы проверять стал, есть у тебя родственники за границей или нет?
Саша покачал головой.
– Нет, Лин. Всё так, если бы не письмо. Т-три, что ли, г-года назад, а все равно… Письмо отцу пришло, из Америки. От б-брата, который еще до революции там осел. Б-больше двадцати лет никакой связи, а тут п-письмо. Отец ответил что-то нейтральное, на том все и закончилось, но к-как мне врать? А п-проверили бы?
– Бедный… – повторила Лина. – Я не знала… Слушай, а что теперь-то?
Они подошли к подъезду. Саша вдруг остановился, попросил:
– Подожди минутку. Мне сказать тебе кое-что нужно. Без работы я не останусь. У меня две возможности. Первая – рядом с Москвой, в Томилино, на электроламповый. Там товарищ у меня работает, однополчанин. Сказал – наверное, возьмут.
Совсем перестал заикаться, удивилась Лина.
– Вторая – на Дальний Восток. Туда и протекции никакой не надо, с руками оторвут. Уже и зовут, в Находку.
– Ох, – выдохнула она.
– А зависит – от тебя. Я тебя люблю. Выходи за меня замуж. Откажешь – уеду.
– Сашка… – проговорила Лина.
– Подожди. Я знаю, взаимности нет. Но, может, появится?
– Саш… – сказала она растерянно. – Ты мой самый лучший друг… Самый верный, самый… в общем, самый... Потерять тебя, ну, как друга… я даже представить не могу… Только…Слушай, дай мне время, ладно? Не торопи…
– До вручения дипломов, – отчеканил Саша.
– Хорошо… А сейчас я побегу. Нет-нет, не буду заходить, побегу! И не провожай, пожалуйста, ну не надо настаивать, я тебя прошу!
– Эх, – он развел руками, – получается, не я тебя п-проводил, а т-ты меня…
– Ничего, – натянуто улыбнулась Лина. – Пока, завтра увидимся.

***
Два с чем-то месяца спустя они расписались.
А еще через девять месяцев, день в день, родился я.