В том городишке никогда ничего не происходило. Почти никогда, почти ничего. Казалось, ему не хватает солнца и красок не потому что мало, а потому что – зачем? Для кого? Серые грязные улочки, петляя и обгоняя друг друга, так или иначе всегда сходились у пекарни Франческо, своеобразного центра этой маленькой черной дыры. Пекарня по совместительству являлась и кафе с парой квадратных столиков, где можно было выпить чашечку теплого какао с корицей и пахучей булочкой, покурить табаку и почесать язык. Туда заходили не столько за хлебом и выпечкой, сколько за новостями, глотком пряного воздуха, скудными сплетнями о соседях, общением. Толстый добродушный хозяин с хитроватым прищуром всегда находил нужное слово для всех, кому нужна была поддержка, шутка или просто сочувствие. Он сыпал анекдотами направо и налево, сам хохотал над ними до упаду, при этом щелкая костяшками на счетах и поминутно вытирая руки о передник, испачканный в муке. На дверях то и дело звенел колокольчик, возвещая о новом посетителе.

В доме напротив пекарни жил парализованный мужчина. С утра и до вечера он сидел в коляске у окна с безжизненным видом. По его лицу легко читалась грустная история его судьбы. Мумия, для которой все кончено. Он бы с радостью выключил свет в этом мире, да только рукой не дотянуться даже до выключателя. Его небо сводилось к проему окна, где клиенты Франческо играли скучный, черно-белый спектакль с заученными репликами. Играли для него, хоть им и невдомек по сути, унылые актеры, в унылой драме. Мужчина смотрел безучастно, давно устав от проклятий, осуждения, сожалений. Устав от нетерпения в ожидании смерти. Приговоренный есть кусок черного хлеба от звонка до звонка. Представление давно закончилось, он хочет домой, но актеры все тянут волынку, и никто не торопится выключить в театре свет. Хотя бы для него.

Унылые дни. Длинный скучный перрон жизни, а поезда все нет.

Над пекарней-кафе в маленькой тесной квартирке жила девушка. Ее звали Анна. Улица была такой узкой, что из окна Анны , казалось, можно достать до балкона напротив. Как и большинство жителей городка, чтобы чем-то себя занять, Анна коротала дни у окна за вязанием, то и дело его распускала, чтобы вновь вить петельку за петелькой, представляя себя паучихой, в шутку мечАтая о принце, что непременно может попасть в эту паутину вместе со своим белым конем, стоит лишь половчее раскинуть сети. Иногда в полнолуние она раздевалась догола перед зеркалом, натирала тело восточными благовониями с феромонами, в надежде, что хоть это привлечет из темноты некое запретное нечто, летучих мышей, или какого-нибудь плохого парня в черном плаще, с мертвенно-бледным лицом. Но проходила ночь, бледнел рассвет, петухи разрывались, а она так и лежала голой на белой перине и никто не спешил прокусить ей шею, чтобы полакомиться молодой кровью.


Анне было скучно.Ее жизнь протекала медленно, да и как могло быть иначе в городе, где сломались часы и шестеренки времени безбожно тормозили, проскальзывали, тупили, глотая секунды, минуты, да так, что прохожие застывали на ходу, забывая откуда и куда идут.


Иногда сновидения подкидывали ей что-то, но то ли свет в них был слишком слаб, то ли ее рука слишком дрожала, пытаясь выудить из сна кусочек надежды – при пробуждении оставались только грусть и слезы. Она смотрела на пустое место рядом с собой в кровати и представляла там рельефный силуэт голого мужчины, едва прикрытого одеялом, со смуглой кожей, сильными руками, она любовалась его гордым профилем, носом, губами, подбородком. Замирая от каждого шороха и сгорая со стыда, она приподнимала одеяло, чтобы подробнее разглядеть его мужскую суть, потом потрогать себя, еще, еще, и снова без оглядки проваливаться в благодатный обморок на три, пять, десять минут... На всю ночь.

Однажды днем, когда было особенно жарко, кто-то постучал в дверь. Она открыла. Это был молодой мужчина азиатской внешности. Поджарый, смуглый, рельефный. Он сказал, что его зовут Донгэй и что хотел бы предложить Анне орхидеи лучших сортов и самых экзотических видов. Он был бы счастлив, - добавил Донгэй, - если бы она взяла его садовником, с предоставлением спального места и еды. Анна вскинула брови и растерянно оглядела свою тесную конуру, не находя там сада, да и лишнего спального места тоже, кроме своей кровати. Орхидеи? Куда? К тому же я хорошо разбираюсь в сантехнике и электрике, - не моргнув глазом, продолжал уверенно гнуть свою линию Донгэй. Он явно заходил с козырей. Все, как в немецких фильмах для одиноких сердец. Анна колебалась. Она знала, что не сможет содержать его, да и где, и как, но...но... Но мальчишка так чертовски напоминал тот силуэт на ее холодных девичьих простынях... К которому она так мечтала прикоснуться низом живота.

Анна колебалась. Затянув паузу, она мучительно переживала внутреннюю борьбу, прикрыв глаза, где вовсю бушевали бесы. Донгэй терпеливо ждал.
Наконец она решилась и коротким кивком дала согласие.

Восточный мужчина, - как выяснилось, китаец, - тут же шустро внес в ее квартиру свои три чемодана и огромный баул, стоявшие за дверью. Кроме орхидей они оказались набиты всякой всячиной, которой обычно торгуют китайцы на вокзалах и в поездах. И много чем еще. За две недели Донгэй неплохо освоился в квартире, мотался как шило по городу, внося сумятицу в мирный быт горожан, и даже умудрился сформировать прямоугольное и ровное место для орхидей на крошечном балконе, которое назвал «своим Гуанчжоу». Он всегда был вежлив и кланялся, прижимал руки к груди и обаятельно улыбался всем встречным. Калека из дома напротив, сидя в кресле-качалке на тротуаре, куда его вывозила на часок подышать толстая сожительница, наблюдал за ним с каменным выражением лица. Однажды он обронил загадочную фразу, обращаясь куда-то в пустоту: «Этот парень таскает на себе шкаф, под завязку набитый скелетами». Разумеется, никто не придал тогда значения бреду спятившего старика.

Анна ходила по квартире на цыпочках, переступая через наваленные кучи барахла, но была счастлива. Наконец есть с кем поговорить. Наконец, есть, с кем. Ночевал китаец пока что на коврике, у входной двери, но с каждым днем его коврик удивительным образом становился все ближе к кровати Анны. Вечерами он пел ей песни на своем, рассказывал что-то о жене и детях, и его голос временами странно дрожал. Она молча слушала, иногда вставляя пару фраз, но мысли ее были о другом. Она нервно теребила пуговку, комкала простынь, не спала до утра, не в силах справиться с накатывающей душной волной. Ей все мерещился навязчивый мираж, мускулистая спина, мощные бедра, эта изогнутая линия от крепких ягодиц и по позвоночнику, по которой ей хотелось пройтись языком от начала до конца. И то, что призрак все больше приобретал плоть, и его коврик все ближе, ближе.

Однажды после ужина он попросил ее подойти и сесть рядом. Я хочу угостить тебя, - сказал он и снял крышечку с небольшой пиалы. Внутри она увидела светло-зеленую кашицу с необычным специфическим запахом. Десертной ложечкой он зачерпнул немного и поднес к губам Анны. Что это? - Анна никогда не знала, что значит важничать, но не могла так сразу ринуться головой в омут. От этих китайцев можно ждать чего угодно, тем более по городу уже поползли слухи, среди которых мелькали и вовсе незнакомые слова: «дилеры», «соли», «фентонил», но парень был чертовски хорош, а Анна так молода, а дни непролазной скуки пугали больше чем смерть, да и выбор-то был невелик: сейчас, или чуть позже?
– Это лакомство от богов. Чистая амброзия,- улыбнулся Донгэй.
Анна несколько раз глубоко вздохнула, с вызовом взглянула ему в глаза и решительно открыла рот. Проглотив десерт, она встала из-за стола, вышла на балкон и закурила.

- Теперь ты, - сказала она. Китаец не заставил себя упрашивать и накатил одну за другой ложки три.

Счет пошел на минуты.

Через некоторое время Анна стала торжествовать. Это пришло ниоткуда, само собой, торжество накрыло ее как теплое ватное небо, с головой. Все вокруг становилось так торжественно, что захватывало дух. Она начала говорить. В этот и все последующие дни она болтала с китайцем, без китайца, с орхидеями, с собой, без себя, со своими прикольными тапочками, со стенами. Когда кончались слова она просто трещала и цокала языком, имитируя пение птиц. Она смотрела, как Донгэй что-то делает, что-то делала сама, не понимая что она делает, ее руки и ноги гуляли по квартире в свободном плавании, будто на резинках. Анна всё думала, хоть ей в голову не приходило ничего совершенно, но она думала, ей просто нравилось думать, сам процесс, мозг ей представлялся кишечником, в котором мысли проходили свой трудный путь от входа до выхода. Заметив китайца на пути от балкона к двери , ей вдруг захотелось обидеть его, чтобы ему стало обидно и больно, унизить его, потому что больше ничего не приходило ей в голову кроме готовых торжествующих вопросов, которые роем пчел устремились в сторону Донгэя. И чем больше он был уважительным, пунктуальным и точным в общении, тем больше раздражалась Анна.

Она ничуть не удивилась, когда в ее руке естественным образом возник большой черный пистолет Beretta 92F.
Анна сняла его с предохранителя и передернула затвор.
Пиф паф, косоглазый, - подумала Анна вслух. Но Донгэй мчал на другой скорости и в другую сторону, его было не догнать, хоть и лежал он в одних трусах на полу, с закрытыми глазами, самозабвенно нюхая свои грязные носки. Они напоминали ему запах орхидей.

На аспидно-чёрное небо Анны выкатилась брюхатая луна. Ей оставались считанные секунды, чтобы разродиться таинством полнолуния. Анна почувствовала удушающий ночной зной. Она представила, как бежит, голая,с распущенными волосами. Ночные насекомые искали ее лицо, находили и неистово жалили в глазные яблоки, а она все бежала, босая,лихорадочная и легкая, и что-то от ветра и пота заговорщицки попадалло на ее длинные, распущенные волосы. Не понимая, что она давно перестала бежать, Анна еще судорожно сучила ногами, обнаружив себя рядом с китайцем, - они оба голые лежали на полу. На какое-то мгновение чувство обреченности шевельнулось в ней, но она подавила его, лихорадочно ища выхода, спасенья... Она шептала ему что-то жаркое на ухо, чтобы разбудить его. И он проснулся, привстал, со слепу шаря руками в пространстве, несколько раз позвал жену и сынишку, заплакал и снова бухнулся без памяти. Но она хотела не этого. Она хотела торжества и веселья, музыки Вагнера, Полета Валькирий, поэтому поднялась, пошла на кухню, взяла большой разделочный нож, вернулась и несильно, но по самую рукоять присунула китайцу нож под ребро. Он тут же внимательно открыл глаза и задумался на несколько секунд. Она поцеловала его в губы, орошая небритое лицо его святыми девичьими слезами. В какой-то момент он, будто прощаясь, схватил и сжал ее грудь. Она услышала собственное мурлыканье. В ответ он тоже мяукнул. И булькнул.

Ночная тишина была велика как море, как круглое ватное небо, как огромный медный таз, накрывший землю с концами.

Ее тело все еще хранило воспоминания об удовольствии, когда она увидела Донгэя, стоящего перед ней с ножом в боку. Черная ночная птица, сидевшая на скрипящей дверце шкафа, дважды пискнула и улетела прочь в открытое окно. Где-то на периферии разума умирали последние ноты Полета Валькирий. Молчаливый мужчина вытащил из себя нож, крепко взял ее за руку и вонзил нож в её длинную, гладкую, лебединую шею. Из раны брызнула алая, почти черная в предрассветных сумерках, кровь.

Мертвая, с пятнами крови на белой коже, похожая на редкую и изысканную орхидею, Анна встретила новый день на балконе, в окружении роскошных цветов.