В общем и целом тебе тут все рады. Но только веди себя более-менее прилично! Хочешь быть ПАДОНКАМ — да ради бога. Только не будь подонком.
Ну, и пидарасом не будь.
И соблюдай нижеизложенное. Как заповеди соблюдай.
КОДЕКС
Набрав в адресной строке браузера graduss.com, ты попал на литературный интернет-ресурс ГРАДУСС, расположенный на территории контркультуры. ДЕКЛАРАЦИЯ
Главная Регистрация Свеженалитое Лента комментов  Рюмочная  Клуб анонимных ФАК

Залогинься!

Логин:

Пароль:

Вздрогнем!

Третьим будешь?
Регистрируйся!

Слушай сюда!

poetmarat
Ира - слитонах. По той же причине.

Француский самагонщик
2024-02-29 17:09:31

poetmarat
Шкуры - слитонах. За неуместностью.

Француский самагонщик
2024-02-23 13:27:28

Любопытный? >>




Ад невинных (глава 17-20)

2016-08-28 05:03:46

Автор: vpr
Рубрика: KING SIZE
Кем принято: софора
Просмотров: 1531
Комментов: 2
Оценка Эксперта: 38°
Оценка читателей: 39°
Глава 17. «Пятна» на продажу

Либерман забронировал номер в «Лангем Плейс» на имя Раду Мареша и три дня назад лже-румын без лишней помпы въехал в апартаменты.
Я отпускаю усы, отращиваю щетину и применяю линзы, придающие моим зрачкам карий оттенок. Красить волосы отказался, чтобы избежать ненужных объяснений с Эмми. Хватило того, что пришлось рассказывать ей, что на выходные и до начала следующей недели мне нужно лететь на свадьбу сестры в Сиэтл. Она очень болезненно восприняла новость.
- Надеюсь, к среде ты вернёшься? - говорит Эмми, и я вижу, что она даже не расстроена - раздражена.
- Надеюсь.
Невзирая на здравый смысл и запрет Либермана мне хочется рассказать ей правду. Не сомневаюсь - мой рейтинг взлетит до небес, узнай она о моём участии в крупной афере. Но я молчу. Расскажу когда нибудь потом, при случае. Уже после того, как разбогатею и покажу Эмми свой дом. И не какой-то там безвкусный таунхаус, а изысканное жилище, настоящее произведение искусства. Эмми швыряет меня на землю из заоблачных высот.
- Прости, отвезти тебя в аэропорт я не смогу. Винсент хочет, чтобы мы провели уикенд в Вегасе.
Я топчусь как дурак и не знаю, что ответить. Представляю их в нескромном интерьере какого нибудь «Анкор» или «Четыре Сезона»… Смятый щёлк на предательски огромной постели, потные тела…
Не нахожу ничего более подходящего, чем пожелать ей удачных выходных. Знаю, что ревность будет жрать меня изнутри и проклинаю Либермана с его миллионом. Но отказался бы я от этого миллиона ради Эмми? Не уверен.

***
Сегодня моя вторая встреча с любителем русской живописи, сэром Мак Киганом. Сижу в номере отеля, изображаю Раду Мареша, хотя сам толком не знаю, как должен выглядеть истинный уроженец Клужа. За неделю выучил десятка два слов на тарабарском, но пока не пускал их в оборот.
С ирландцем я поздоровался на английском, продемонстрировав жуткий акцент. Он был любезен и напоил меня патриотической патокой, упомянув Николае Григореску.
- Отличный мастер!
- О, да! – изображаю гордый вид, - супер!
Кроме нас в номере ещё один хлыщ, с которым согласно легенде я знаком ещё со школы. Спасибо Либерману, настоящего имени моего старинного друга я не знаю, как и он моего. В этом блокбастере хлыща зовут Милош. Он переводит на венгерский то, что говорит Мак Киган, а я отвечаю на ломаном английском.
- Передайте мистеру Марешу, что он может говорить на своём родном языке, - любезно предлагает ирландец, видя мои мучения.
- Он предпочитает совершенствовать свой английский, - улыбается Милош.
- Да, совершенствовать английский, - подтверждаю моё уважение к языку Мак Кигана, преисполненный благодарности за Григореску.
- Ты главное говори поменьше, - предупреждал меня Либерман. – Дуй губы и молчи. Милош всё устроит. Главное, не переигрывай… и поменьше инициативы, понял?
Я понял, дул губы и никакой инициативы не проявлял. Именно Милош познакомил меня с ирландцем. Два дня назад мы втроём обедали в ресторане на Манхеттене, где предварительно обсудили условия сделки. На сегодня была назначена очередная встреча, на которую ирландец должен был пригласить своего спеца по русской живописи.
Либерман задерживается, и я немного нервничаю. Скорей всего это заметно, но можно вполне списать на нестандартную ситуацию. Да, мы не каждый день совершаем такие крупные сделки. Чтобы снять напряжение, я предлагаю промочить горло. Ирландец отказывается. Милош говорит, что вот-вот должен подъехать эксперт. Я равнодушно пожимаю плечами и наливаю только себе.
Наконец, появляется Либерман и извиняется за опоздание. Ирландец несказанно рад и они чуть не бросаются друг другу в объятия. Меня это здорово успокаивает. Нас знакомят.
- Игорь. Игорь Либерман.
Я делаю вид, что с трудом выговариваю его фамилию. Это разряжает обстановку и мы смеёмся.
Настало время продемонстрировать им то, за чем они пришли. Я распахиваю двустворчатую дверь, ведущую из гостиной в смежную комнату. По центру, на подрамнике моя гордость. Стоит размалёванным лицом в сторону света.
Либерман, Милош и ирландец долго разглядывают холст. Говорят полушепотом, в основном вещает Игорь. Причём, вид у него такой, как будто вместо ожидаемого шедевра ему пытаются подсунуть наброски уличного мазилы. На его мясистом лице столько скепсиса, что даже я начинаю ему верить. Уж не розыгрыш ли это? И всё, начиная с моей картины и заканчивая ирландцем - театр. Нет, этого быть не может!
Наконец они прекращают шептаться и подзывают меня. Либерман говорит, что при беглом осмотре он не нашёл ни одного несоответствия оригиналу, но необходима независимая экспертная оценка и химический анализ. Милош переводит, я жестом показываю, что понял и говорю, что согласен на любую экспертизу.
Теперь уже я разглядываю своё детище с нескрываемой гордостью. Задаюсь мыслью, кто больше должен испытывать эту самую гордость - владелец картины или её автор? Мне кажется, тут всё зависит далеко не от вложенных усилий и таланта исполнителя, а от количества нулей, которые за неё можно выручить. Традиционно картины растут в цене после смерти автора, поэтому гордиться шедеврами чаще приходится всё же их владельцам. Мой случай - исключение. Я горжусь и как автор и как владелец.
Мы оформляем необходимые документы, в номер поднимаются двое здоровенных ребят в сопровождении которых Либерман увозит полотно. А мне ещё предстоит пообедать с ирландцем и старым школьным товарищем.
После утомительного обеда, во время которого говорит преимущественно Милош, а мы с ирландцем молчим и думаем каждый о своём, я возвращаюсь в номер, где сбрасываю личину Мареша и до утра жую простыни от ревности.

Через три дня мы встречаемся в том же номере отеля и в том же составе, чтобы завершить сделку. Ирландец ещё раз осматривает мою работу, удовлетворенно цокает языком. На этот раз она без подрамника, холст просто разложен на поверхности стола. В таком скромном виде полотно и вправду производит впечатление оригинала, как будто его только что похитили, срезав с подрамника в Метрополитен.
- Отличная картина.
Ну, ещё бы! Уверенности, что картина отличная, добавляет глянцевая папка с результатами экспертизы.
- С девятого по четырнадцатый Кандинский написал больше двухсот картин. Это, пожалуй, самый продуктивный его период. И самый мистический, - задумчиво произносит Игорь, – тогда и появились многие из его «пятен». Посмотрите, как они изрезаны вертикальными линиями. Просто… таинственный мир какой-то.
Мак Киган зачарованно смотрит на таинственный мир и рассекающие их линии.
- Да-а…
Либерман аккуратно сворачивает картину и укладывает в цилиндрический футляр. До сей поры сделка проходит настолько гладко, что меня это начинает беспокоить, но я изо всех сил стараюсь не показывать волнения. Конечно, самых больших трудов стоит сдержать эмоции, когда Мак Киган достаёт саквояж с наличкой. Там что-то около пяти миллионов и мысль, что один из этих миллионов мой, заставляет с невероятной силой колотиться сердце. Сильное чувство, острое как жало. Даже не знаю, что может по силе с ним сравниться.
Пачки денег разложены на столе, ирландец расслаблен настолько, что не откажется от порции скотча, о чём сообщает мне. Я успеваю только встать и сделать несколько шагов к бару, когда до моего слуха доносится жуткий шум из коридора. Дверь в номер распахивается настежь, на месте замка я вижу зияющую дыру.
Десяток вооруженных мужчин врываются в номер и истошно орут. Орут так, что я приседаю, затем становлюсь на колени и закидываю руки за голову. Сверху наваливается что-то тяжелое, я утопаю лицом в мягком ворсе паласа. Руки оказываются за спиной, и на запястьях чувствую холод металла. Где-то в глубине гостиной хрипит Либерман. Напротив моего лица замирает чёрный ботинок и мне почему-то совсем не хочется двигаться. Я бы даже не дышал, если смог.
Нас ведут по коридору, и на синих камуфляжах провожатых можно прочесть надпись FBI.

***
Не могу сказать с уверенностью, кто нас сдал. Возможно Милош. Или Мак Киган. А может быть, агенты ФБР давно пасли Либермана и ирландец оказался просто приманкой. Скорей всего так.
Я не знаю, сколько грозит Милошу и Игорю, но моя доля составит не меньше пяти лет. Так мне сказал в приватной беседе офицер CID. И если я хочу скостить срок, лучше рассказать правду. Я настолько напуган, что не могу толком объяснить своё участие в афере. Тем более что их в кабинете двое, а я один.
- Кто оговаривал сумму сделки? – спрашивает тот, что помоложе и как мне кажется, более злой.
- Я оговаривал с Либерманом… вернее, мы оговаривали мою долю.
- Куришь? – вкрадчиво спрашивает пожилой и мне тут же хочется закурить.
- Да… то есть, нет.
- Не понял.
- Нет.
- Кто автор картины? – напирает злой.
- Кандинский, Василий…
- Кто?
- Я думал…
- Кто автор картины?!
- Я автор.
- Кого из участников ты знаешь? – спрашивает пожилой и мне хочется рассказать ему всё. Даже то, чего не было.
- Всех. То есть… никого почти. Либермана Игоря знаю. Остальных нет. Милоша… моего одноклассника, но я его не знаю.
- Да он бредит! – срывается молодой.
- Давай закругляться, - предлагает пожилой.
- Документы на картину откуда?
- Я не знаю.
- Там твоё имя стоит, как владельца. Как это, не знаю?!
- Ну, может быть, я что-то и подписывал, я не помню. Но, вроде, ничего такого…
- Подпись твоя? Имя твоё?
Тот, что постарше бросает на стол прозрачный файл с ксерокопией. Строки пляшут, я почти ничего не вижу. Ни слов, ни подписей. Я путаюсь, поэтому беседа заканчивается быстро, меня отправляют в камеру, где я вырубаюсь до утра.
Но на следующий день допрос превращается в настоящий ад. Сама процедура совершенно другая, нет никаких доверительных разговоров. Используется только нажим и воздействие на психику. Слава богу - пока не бьют.
Судя по вопросам, которые задают, я основной подозреваемый. Видимо, Либерман решил сдать меня по полной.
- По каким каналам вы вышли на покупателя?
- Сколько всего подделок вы продали, и каких авторов?
- На каком этапе вы подключили к процессу Милоша? Либермана?
- Кто занимался подготовкой документов на полотна?
В ответ я могу только блеять и оправдываться. Плачу, пускаю сопли и прошу о пощаде. В доказательство готовности к сотрудничеству я сливал Либермана. О Милоше я почти ничего сказать не могу, а то слил бы и его. Со всеми потрохами.
Меня мучают несколько часов, затем отводят в кабинет, где я могу посмотреть через стекло на Либермана и послушать, как он отвечает на вопросы офицера. Эта русская гнида, оказывается, вообще ничего не знает. Его просто пригласили поучаствовать как эксперта.
- Я не смог отличить, - говорит Либерман, - подделка была выполнена мастерски. Просто мастерски. Клянусь, я даже не предполагал, что такое возможно. А уж я повидал на своём веку…
- Да он же врёт! Вы что, не видите? – кричу я и хочу врезать кулаком по стеклу, чтобы Либерман заткнулся.
Меня хватают под руки и оттаскивают в сторону. Я продолжаю возмущаться, но меня выводят. Если вернуть время назад, то я задушил бы эту жирную сволочь при нашей первой встрече, клянусь.



Глава 18. О вреде спортивных программ

Через три дня меня выпускают под залог, который внесла Эмми. Она ждёт в машине, даже не удосужилась подняться в здание. На ней простая одежда, волосы на затылке собраны в пучок, от этого черты лица кажутся заостренными - только прикоснись и порежешься. Сажусь рядом и чувствую, насколько она вне себя. Мы не целуемся, хотя не виделись восемь дней. Мы никогда не целуемся при встрече, не так, как было с Наоми. Сказать, что я скучаю по этим нежностям? Скорее нет.
- Я хотел тебе рассказать… правда.
Не говоря ни слова, она проворачивает ключ в замке зажигания и давит на газ. По Уорт-стрит мы движемся в направлении Бруклинского моста. Напряжение растёт, и мне не совсем понятен мотив, побудивший Эмми внести залог. По сути, я ведь обманул её, свадьба сестры оказалась вымыслом.
- Ты расстроена? – спрашиваю.
Эмми пожимает плечами. Молча.
- Зачем ты это сделала?
- Что именно?
- Зачем внесла залог?
- Мне нужен мой портрет.
Ответ Эмми меня коробит и заводит одновременно. Я ожидал услышать слова любви, а тут… Нет, даже не любви. Понятие «любовь» совершенно не ассоциируется с образом Эмми. Скорей наши встречи можно назвать наваждением. В её отношении ко мне больше расчёта, нежели чувства. Хотя и здесь хватает белых пятен. Какой к дьяволу расчёт, если сравнить меня и Винсента?
- Тебе так важен этот портрет? – спрашиваю.
- Конечно. Это моё алиби для Винсента. Иначе, как я ему объясню где я пропадала столько времени?
Эмми уверенно ведёт машину и я понимаю, что мы едем в Куинс. Неужели она хочет позировать прямо сейчас?

Мастерская опечатана, на двери жёлтая лента, но для Эмми это не преграда. Ключа у меня нет и она воспользовалась своим, который я сделал для неё недели полторы назад.
Мы входим. Нет беспорядка, который я ожидал увидеть после обыска. То, что ищейки здесь всё-таки были, угадывается в мелочах. Например, по картинам - они расставлены не на своих привычных местах. Скорей всего исчезли краски, которые готовил Либерман. Я заглядываю за ширму – так и есть. Даже не сомневаюсь, что теперь фальсификацию с Кандинским ФБР полностью спишет на меня. Правда, другие участники могут подтвердить, что документами занимался Либерман, а значит именно он организатор аферы. Но кто видел этих участников? Существуют ли они на самом деле?
- Забирай картину и всё необходимое, чтобы её закончить.
Голос Эмми возвращает меня в реальность.
- Послушай…
- Это ты послушай. Мы уедем из города сегодня же. Переоденься и прим душ. От тебя воняет.
Эмми заражает меня своим безумием. Я лечу в душ, затем переодеваюсь. Кроссовки, джинсы и футболка – то, в чём будет удобно передвигаться и не привлечёт лишнего внимания.
Снимаю картину с подрамника, сворачиваю. В небольшую дорожную сумку складываю краски и кисти.
- Где мы будем жить? Куда мы едем?
- В Мексику, - отвечает Эмми и я роняю из рук сумку.
- В Мексику?
- Уж там тебя ФБР точно не найдёт.
- А Винсент?
Эмми не отвечает. Она уже ждёт меня у выхода. Видит, что я собрал всё необходимое и кивает на дверь.
- Пошли.
В лице и позе столько решимости, что мне ничего другого не остаётся, как следовать за ней.

Куинс остается где то в сизой дымке позади нас, мы летим по трассе на юго-восток. Эта дорога не в аэропорт, и уж точно не в Мексику. Я не спрашиваю у Эмми куда мы едем, пока она не паркует машину у компактного дома на Лонг-Бич. Эмми достаёт из бардачка пистолет и протягивает мне.
- Умеешь пользоваться?
- Нет.
- Предохранителя нет, курка тоже. Выстрелит, если нажмёшь на крючок до самого конца. Больше ничего не нужно трогать. Просто нажимаешь на спуск и всё.
- Это зачем?
- Бери.
Пистолет в руке прибавляет мне уверенности. Подумать только, ещё несколько месяцев назад я был в относительных ладах с законом, а сегодня меня выпустили под залог, я иду в незнакомый дом с оружием, а через несколько часов меня ожидает переход границы с Мексикой. Возможно, нелегальный.
- Он заряжен?
- Охраны в доме нет, так что ничего не бойся.
- Зачем мы здесь? И вообще, кто тут живёт?
Эмми не отвечает, она выходит из машины и направляется к дому, я спешно выскакиваю, бегу следом. Спотыкаюсь о бордюр мощеной дорожки ведущей к крыльцу и чуть не падаю.
Мы у дверей. Только сейчас понимаю, что иду с пистолетом в руке. Испуганно озираюсь по сторонам и прячу его за пояс. Вспоминаю, что оружие без предохранителя и спешно его вытаскиваю. Эмми видит мой испуг, всю эту возню и иронично улыбается.
Пальцы Эмми ловко пробегают по панели сигнализации. Щёлкает замок и стеклянная дверь в дом приоткрывается.
Мы входим. Сначала Эмми, я следом за ней. Из холла на второй этаж ведёт стильная бетонная лестница. Слышно, как наверху работает телевизор. Кажется, бейсбольный матч. Или футбол, я не особо разбираюсь в этом дерьме. Звуки хорошо отражаются от стекла и бетона. Из этих двух материалов выполнено девяносто процентов интерьера. Ещё десять, это металл.
- Он наверху, - шепчет Эмми.
- Кто? - спрашиваю я.
Не дождавшись ответа, поднимаюсь по ступеням вслед за Эмми. Я уже догадался чей это дом, и для чего мы здесь. До конца не отдаю себе отчёта в том, как всё может закончится. С трудом осознаю, что мне придётся стрелять и стараюсь настроиться. Теперь понимаю, почему Эмми не предупредила меня заранее. Вероятно, я бы не согласился, струсил и отказался.
Мы в полутемном коридоре второго этажа. Несколько дверей и окно в торцевой стене. Винсент в комнате, стеклянная дверь в которую открыта. Оттуда доносится рёв стадиона и истеричный голос комментатора. При таком раскладе Винсент не услышит что происходит в коридоре, хоть из пушки стреляй.
- Я пройду в гостиную. Встань за дверь. Войдёшь, когда я назову твоё имя, понял?
- Да. Может, я пойду первым?
- Нет. Я выведу его на открытое место, спиной к двери, а потом войдёшь ты. Но не раньше. Только после того, как услышишь условный сигнал.
Слава богу, я не буду видеть его лица. Хорошо, я выстрелю. Возможно, даже с одного выстрела попаду в Винсента. Что дальше? Зачем вообще нужно было сюда ехать? Почему не сразу в аэропорт?
Эмми как будто копается у меня в мыслях, сразу же выдаёт ответ на терзающие меня вопросы:
- Сейф здесь же, в гостиной. Есть ещё один - внизу. У меня коды от обоих. Как только закончим наверху, ты спустишься, и будешь ждать в машине.
Вопросов у меня не осталось, я не могу думать ни о чём, кроме Винсента, который сейчас смотрит телевизор в нескольких шагах от меня. Нас разделяет бетонная стена, но через несколько минут мне придётся встретиться с ним. Надеюсь, не лицом к лицу.
Эмми входит в гостиную, я отсчитываю секунды и жутко потею. Прижимаюсь спиной к холодному бетону. Так легче. Слышу обрывки фраз, вслушиваюсь, но фон спортивного канала мешает различать слова. Прошло несколько минут, или мне только кажется? Может, я не услышал, как Эмми произнесла моё имя? Там сейчас неловкая пауза, этот Винсент что-то уже заподозрил, а я тут! С пистолетом и в полном бездействии! Нет, я бы услышал своё имя. Я бы услышал. Сердце колотится, я ещё крепче сжимаю пистолет, поднимаю до уровня глаз и держу ствол вертикально. Предохранителя нет, нужно только направить пушку на цель и до отказа нажать на спуск. Но сначала дождаться условного сигнала. Проходит ещё несколько вечностей, прежде чем я слышу из-за стеклянной двери своё имя:
- … тот самый художник, помнишь? Пол.
Иду пошатываясь. Несколько шагов вдоль бетонной стены, которая вот-вот завалится на меня и раздавит. Дверной проём и свет, который лупит в лицо. Глаза слезятся, мокрые волосы прилипли ко лбу. В этот момент из динамиков кинотеатра доносится рёв трибун. Двумя руками поднимаю пистолет. Где-то слева от Винсента в глубине комнаты чёрная футболка Эмми, прямо передо мной мужской силуэт. Замятая на спине рубашка в кислотных пятнах, шорты и волосатые икры. Насколько возможно навожу резкость, совмещаю спину Винсента с направлением ствола. В ту же секунду он поворачивается, я до отказа жму на спусковой крючок и отвожу взгляд.



Глава 19. Воскресенье

Ощущение такое, как будто меня пытаются выжить из собственного тела, сделать моё пребывание внутри оболочки максимально некомфортным. Запах плесени забивается в глотку и мешает дышать. В голове кромешный ад. В ногах назойливая боль. В животе поселился страх и звериный голод. Но я назло всем остаюсь внутри этого кровоточащего сосуда.
Воздух сырой. На потолке пещеры капли воды. Они изредка срываются, и тогда я слышу звук разбивающейся о каменный пол стеклянной капсулы - звонкий и вибрирующий. В ногах моего чудо-ложа сидит Боб. Рассматривает мои закованные в гипс ноги. Чего он там видит, ума не приложу.
Я помню, как пришёл в себя и матерился на чём свет стоит. Боль была страшная, она меня буквально выворачивала. Я боялся смотреть на ноги, но сил не было отказаться от этого зрелища. Голени напоминали две палки сырокопчёной колбасы. Натуральная оболочка, а под ней кости и мясо. После того как Мария наложила гипс, я не вижу этого ужаса, но мне не легче. С усилием сдерживаю тошноту.
- Что, доволен?
Боб не отвечает, продолжает рассматривать бурые пальцы ног, уныло торчащие из-под гипса.
- Руки мне развяжи.
К моему удивлению, Боб поднимается с камня, и освобождает мои запястья от ремней. Я пробую сесть, но при малейшем движении боль в нижней части тела усиливается. Так что я оставляю эти попытки. Запястья имеют такой вид, как будто я отбывал повинность на галерах. Кожа местами слезла полностью, красные потёртости нестерпимо ноют. Я дую на них, но это не помогает.
- Ну, вы сукины дети! Ответите за это!
- Если ты не будешь дёргаться, не свалишься со станка, то во вторник можно будет снять гипс… максимум, в среду.
- Что?!
Я забываю про боль и приподнимаю голову. Боб невозмутим. Почему я ему верю? Верю, несмотря на невероятность и даже нелепость его слов. Пытаюсь иронизировать насколько возможно:
- Если меня оставить в этом гадюшнике, я загнусь ко вторнику… максимум, к среде. Сдохну тут от заражения крови.
- Посмотрим. Adiós, amigo!
Боб салютует на военный манер и выходит.
Три дня на восстановление! Да он спятил! Что могут означать его слова? Вариант только один - всё это мне снится. И проснусь я скорей всего на борту самолёта прибывающего в Лиму. В этом месте мысли мои комкаются, и я не вижу способа продвинуться дальше. Как будто что-то меня держит. Я пытаюсь понять, что именно и вдруг реально осознаю - это страх. Страх узнать то, от чего волосы на загривке встают дыбом, как у оборотня. Но я всё равно осторожно пробую пробиться сквозь стену тумана.

Перелёт из Москвы в Мадрид прошёл незаметно, я даже не помню всех деталей. Неприятности начались в столичном аэропорту Барахас.
Много времени потерял при высадке и почти полчаса блуждаю под сводами необычного потолка, как будто нахожусь в утробе гигантского золотого червя. Выпиваю несколько чашек кофе. Из-за того, что задержался и основной поток пассажиров уже прошёл, в очереди на паспортный контроль я оказываюсь первым. Поезд за несколько минут домчал меня до первого терминала и здесь я заплутал окончательно. До вылета на Лиму оставалось не больше часа, я промахнулся в одном из коридоров и минут двадцать бегал по терминалу. Чудом успел и попросил девочку на стойке открыть мне своей карточкой двери в гейт.
Самолёт компании British Airways вылетит в половине первого ночи, посадка в аэропорту Лимы в пять тридцать утра. Время в полёте – двенадцать часов, а по факту пройдёт всего пять. Я сижу в кресле, слушаю шум двигателей и думаю о том, как перенесу пресловутый джет-лаг. И ещё думаю о парадоксе времени, которое вскоре подарит мне четыреста двадцать минут жизни благодаря смене поясов. Или украдёт? Я совсем запутался…
Слышал, что перелёт с востока на запад организм переносит гораздо лучше, чем обратно. Этот факт меня радует.
Быстрый разгон и потолок фюзеляжа задирается вверх. Я этого не вижу, скорей чувствую.
Внизу Мадрид, огромный и плоский, словно растоптанный муравейник.


До моего слуха доносится шорох гравия, видимо к моей постели прорываются новые посетители. Утром были Сэм и Мария, затем Боб. Нервозно жду появления Серафимы с поэмой наперевес. Или Александры с её ревнивым любовником. Хотя, эти вряд ли появятся. Но меньше всего я ожидал увидеть тех, кто в следующую секунду показался у входа в пещеру - Беллу и Брендона.
Приподнимаюсь. Боль в позвоночнике, в шее, во всём теле. Но я не могу оставаться в лежачем положении. Хочу показать Белле, что я в норме. Что перелом двух ног для меня пустяк. Опираюсь руками о стол и пробую улыбаться. Между мной и Беллой воздух наполнен искрами, можно просто ослепнуть. Я не свожу с неё глаз, Белла подходит совсем близко, Брендон остаётся у неё за спиной. Жду проявления близости, поцелуя или прикосновения руки, но ничего этого нет. Вероятно, она не хочет, чтобы эти знаки заметил Брендон.
За каким дьяволом она притащила с собой сумасшедшего? Возможно, использовала его как прикрытие, чтобы Альберт не догадался, что она здесь. Возможно, у неё на это время запланированы уроки по валянию шерсти в классе для умалишённых. Хочу сказать, насколько я рад её видеть, но Белла опережает меня:
- Очень мало времени. Я хочу, чтобы ты выслушал Брендона.
- Его?!
- Да, его.
Я смотрю на юродивого, который ведёт себя совсем не так, как обычно. Скрестил руки на груди и попеременно рассматривает меня, стол для пыток и Беллу. Не вижу привычных слюней изо рта, безумства во взгляде и похотливых телодвижений. Если бы я не видел Брендона раньше, то подумал, что он абсолютно нормален.
- Хорошо, как скажешь…
Я снова ложусь, потому что сидеть просто невыносимо. Брендон и Белла присаживаются рядом на камни.
- Брендон иногда убирает в доме Сэма, - говорит Белла.
- Рад за него, - отвечаю.
- Его считают за сумасшедшего, и мы пользуемся этим. Иногда.
Я перестаю что-либо понимать, и ничего не спрашиваю, потому что с каждой фразой Беллы вопросов становится всё больше.
- Он вчера занимался уборкой в доме управляющего и видел твоё личное дело.
У меня уже нет сил удивляться, тем временем Брендон впервые подаёт голос:
- Я видел досье. На папке было написано Пол Стюарт. Это ведь твоё настоящее имя?
Я даже и представить себе не мог, что он может произнести связно несколько слов. Некоторое время я просто смотрю на Брендона, не в силах ответить.
- Эй, ты уснул что ли?
Брендон водит ладонью перед моим лицом. Поворачивается к Белле.
- Кажется, у него шок.
И тут я прихожу в себя:
- Какой к чёрту Стюарт?
- Ну, значит Челленджер. Это роли не играет. Челленджер твоя фамилия, правильно? Том Челленджер?
- Крылов моя фамилия, Александр Крылов!
Брендон чешет затылок, пожимает плечами.
- Ну, это понятно. Я когда сюда попал, тоже придумал себе кучу имён. В конце концов, пришлось прикинуться идиотом и они согласились с последней версией - Брендон. Но на самом деле, меня зовут не так.
- Мне всё равно, как тебя зовут. Я не Пол, ясно? И не Том.
- Мне-то ясно, а вот им, - Брендон кивает в сторону выхода из пещеры, - им нет.
- Не понял. Кому это им? О ком вы всё время талдычите, кто такие эти загадочные «они»?
- Как тебе сказать… назовём их администрацией посёлка. Сэм, Мария… Боб и остальные.
После небольшой паузы Брендон продолжил:
- Ты ещё не понял куда попал?
Я мотаю головой.
- Ну, тогда тебе будет тяжело узнать правду. Держи, это тебе поможет.
Брендон достаёт из-за пазухи бутылку и протягивает мне.
- Не бойся, не отравлю. Это настойка.
Смотрю на Беллу, и она утвердительно кивает. Приподнимаюсь на локте и осторожно делаю несколько глотков. Необычный вкус напитка, не похож ни на один из тех, что я пробовал. Горькая и в то же время оставляет приятное послевкусие. Возвращаю бутылку. Пещера вокруг меня расширяется, голоса становятся глухими, появляется чувство искривления пространства, нереальности. А главное – уходит боль.
Брендон продолжает:
- Тут что-то вроде пересылки. Ну, то есть тебя здесь будут держать до тех пор, пока не раскатают по асфальту. Пока не станешь блевать от того, что натворил при жизни.
- При жизни?
- Ну да. То, что ты умер, это для тебя не новость, надеюсь?
Ну, конечно же, это не было для меня новостью. Самому себе я в этом боялся признался до самого конца. Но чувствовал. Было ли мне больно это осознавать? Не знаю. Мне было грустно, что я никогда больше не увижу дочь, жену, Серёгу и Антона… не пролечу по Садовому в воскресенье, когда почти нет машин… На работе меня тоже не дождутся. Кредиторы будут в шоке. Много незавершенного осталось по ту сторону.
Мысленно возвращаюсь к последним часам жизни, но память сопротивляется. Возможно, смерть моя была ужасна и это просто защитная реакция. На глаза наворачиваются слёзы, но я беру себя в руки.
- Это шутка такая, да? Что это за место, мать вашу! Что…
- Там это называется чистилищем, - тихо произносит Белла.
- Во-во… самое что ни на есть, - говорит Брендон, - тут отчистят так, что мама родная не узнает. Ну ладно, давай к делу перейдём.
- Ну, хорошо… случилось и случилось… мне что теперь, замаливать свои грехи в этом долбанном посёлке? – спрашиваю.
- Что-то типа того. Здесь моделируют ситуации, из которых ты должен найти правильный выход.
- Ну, хорошо, пусть себе моделируют. Я согласен отбывать тут эту повинность, раз так надо, в чём проблема-то?
- Да есть в этом деле одна маленькая загвоздка. В общем, мне кажется, что произошла досадная ошибка, - говорит Брендон.
- Ошибка?
- Ну да. Ты явно не тот, за кого они тебя принимают. Я это сразу почувствовал, а когда увидел досье, то убедился окончательно. Ты не способен на убийство, даже если для этого тебе нужно будет спасти свою чёртову жизнь.
- Подождите, подождите… какое убийство?
- Я не читал твоё досье полностью, времени не было. Но тебя точно упекли не за воровство в супермаркете. Скорей всего ты убил кого-то, и голову даю на отсечение – сделал это из-за денег. И здесь тебя будут провоцировать убивать снова и снова.
- Как? - спрашиваю.
- Мы не знаем,- отвечает Белла, - будет смоделирована ситуация и тебя поставят перед выбором. Но сможешь ли ты убить?
- А если нет? Что тогда?
- Это будет означать, что ты не хочешь искупить свой грех.
- Да что это ещё за бред! – срываюсь на крик.
- Может и бред, но это работает, - отвечает Белла.
- Мне показалось, что Боб тоже догадался насчёт тебя, - говорит Брендон, - но тут дилемма. Как бы тебе сказать… короче, ничего хорошего тебя не ждёт.
Я лежу и слушаю Брендона, не перебиваю и почти не дышу.
- Сэм тут за главного, и место своё тёплое потерять не захочет, это уж как пить дать. Поэтому, будь ты хоть трижды невиновен, он свою ошибку не признает. Боб его подставлять не станет, не тот он человек. Скорей всего, они оба постараются замолчать тот факт, что сюда попал клиент, которого здесь и близко быть не должно. Поэтому, спишут тебя в утиль под именем Томаса Челленджера или этого… как его…
- Стюарта, - подсказывает Белла.
- Что значит, спишут? – спрашиваю.
- Поджарят. На сковородке. Ты же видел наверняка страшные картинки про ад?
Брендон скалится и мне нестерпимо хочется двинуть его в зубы.
- Хватит!
Вид у Беллы серьёзный и Брендон перестаёт улыбаться.
- Про сковородки это же неправда? – спрашиваю с надеждой.
- Неправда, - соглашается Белла, - но Брендон прав, ничего хорошего тебя не ждёт. Давай сейчас не будем об этом, хорошо?
- Что же мне делать?
Белла говорит после минутного раздумья:
- Добиться максимального расположения кого нибудь из администрации и убедить этого человека, что ты никакой не Пол. Сэма ты не убедишь, это бесполезно. Сердобольную Марию можно, но она не будет действовать у мужа за спиной. Александра…
- Что, и она тоже?
- Она тоже, - кивает Белла.
- А её приятель?
- Её приятель проходит курс усиленной терапии как раз под руководством Александры, - поясняет Брендон, - заблудился он при жизни. Торговля героином и сутенерство. Погиб в автокатастрофе, когда под кайфом протаранил автобус с шестью пассажирами. Все в лепёшку. Профессора нашего видел?
Конечно, я знаю главу семейства ботанов и киваю.
- Зарубил свою семью топором. Нынешняя пассия и сын постоянно провоцируют его на рецидив, и старик уже раз пять срывался. Но вину свою он ещё не искупил.
- То есть? – спрашиваю я.
- Будет их убивать, пока мозгами не двинется, - ухмыляется Брендон, - и вот тогда наступит искупление. Хвала Господу!
Я холодею от ужаса, как и в то утро, когда услышал крик жены Питера. Теперь легко объяснить отсутствие Марты и её сына… и пятно на рубашке профессора тоже.
- Давайте ближе к делу, - перебивает Брендона Белла.
- Я думаю, - голос Брендона становится серьёзным, - тебе нужно договариваться только с Бобом. Его голова тоже полетит, но Боб не из тех людей, кто станет невиновного приговаривать. Тем более, он и вправду сомневается.
Тут уже я не выдерживаю:
- Да как же так? Какая же это нахрен небесная канцелярия, если вы не можете преступника от нормального человека отличить?
- Во-первых, не мы. Мы здесь на таких же птичьих правах. Во-вторых, стопроцентно нормальных не существует в природе. А в-третьих, здесь, как и везде свои издержки имеются, - улыбается Брендон, - меня вот, например никто не раскусил. Был один единственный шанс, прикинуться идиотом, чтобы не загреметь в ад, и я его использовал. А что со мной делать ни Сэм, ни Боб толком не ведают, приходится терпеть. Не знаю, сколько ещё продержусь, потому что я для них как кость в горле. И там - наверху, они, когда нибудь да спросят обо мне.
Брендон недвусмысленно поднял брови и посмотрел наверх.
- Бардак у них во всём и я этим пользуюсь, - говорит он и ухмыляется.
- Брендон, это вообще случай исключительный, - говорит Белла, - на него не ровняйся. Тебе нужно выкручиваться.
Вот это да! Значит, я здесь парюсь по чьей-то чудовищной ошибке, да ещё и беспокоиться об этом должен? Какая-то сучья задница, что-то там у себя в бумагах напутала, а ты, Саша, расхлёбывай. Ну, просто до боли знакомо! Всё как в жизни!
- В общем, мы сказали всё, что хотели, - подводит черту Брендон, - нам возвращаться нужно, а то если нас в посёлке хватятся…
Белла поднимается с места, и мне очень хочется, чтобы она задержалась хотя бы на минуту. Но они с Брендоном выходят, оставляя меня одного.
Сколько длился наш разговор? Десять минут, не больше. С удивлением рассматриваю запястья. Когда прошла боль, я так и не понял, но кожа на руках практически восстановилась. Может это зелье Брендона? Боль в ногах тоже ушла, мне кажется, что если захочу, смогу сейчас пошевелить пальцами. Но страх, что боль вернется, не позволяет этого сделать. Я расслабляюсь и закрываю глаза. Мне есть о чём подумать.



Глава 20. Лазарет

- Смотри, прошло всего несколько часов, а на руках даже следов не осталось. Видишь?
Боб уже второй раз за сегодня зашёл меня навестить. Да, он прав, кожный покров полностью восстановился, а ведь утром раны саднили так, что терпеть было невмоготу. Прошу его разъяснить мне этот феномен. Из кожи вон лезу, чтобы показать Бобу, насколько я счастлив его видеть и вообще… готов радостно выполнять местное расписание. Шевелю пальцами на ногах.
- Смотри.
Боб кивает. На его лице столько гордости, как будто это его заслуга в том, что мой организм так быстро восстанавливается.
- Здесь вообще жить можно, вот только немного сыровато, - говорю я.
- Утром ты утверждал обратное.
- Я был неправ, Боб. С кем не бывает, правда?
Хитро улыбаюсь и выдерживаю паузу. Боб чувствует подвох и реагирует мгновенно:
- Что ты хочешь этим сказать?
- Ну, я хочу сказать, что не ошибается тот, кто ничего не делает.
- Это что? – спрашивает Боб.
- Это пословица. Русская.
Боб пристально смотрит на меня, глаза его на мгновение становятся колючими.
- Заметь, это не Рузвельта слова и даже не Ленина, как многие утверждают. Это именно русская пословица, старинная, - продолжаю я, - знакомая только русскому человеку.
Судя по всему, Боб не собирается заглатывать наживку:
- Еврипид сказал нечто похожее, если дословно, то звучит так - Человек, который много совершает, и ошибается во многом. И даже если грек произнёс это на смертном одре, то это никак не позже четыреста шестого года до нашей эры. Как ты думаешь, Саша, Кижи уже успели спроектировать к тому времени?
Я понимаю, что фольклором и пословицами я своё русское происхождение не докажу.
- Ладно, что там ты говорил про этот ваш микроклимат? - сдаюсь я.
- Исцеление происходит именно благодаря местному микроклимату. И влажность тут играет не последнюю роль. Вынеси тебя сейчас из пещеры, и кости твои будут восстанавливаться полгода. А может и больше, это от организма зависит. А здесь любая рана заживает почти мгновенно.
- В чём же прикол? – спрашиваю, – зачем ломать ноги, если кости через три дня срастаются?
- Превентивная мера. Боль ведь была настоящая. И ты её запомнил. К примеру, ты завтра снова захочешь рвануть за периметр…
- Исключено! – возражаю я.
- Вот видишь, память твоя жива. И ноги тебе переломать можно не через полгода, а уже на следующей неделе. Пока ты помнишь свои страдания в ярчайших деталях. И я не думаю, что тебе захочется повторений. А недели и месяцы, которые ты провел бы в нормальных условиях, сотрут эту память, заменив её днями и месяцами, пускай и медленного, но выздоровления.
- Да вы настоящие садисты!
Боб смеётся.
- И что, рецидивов не было? – спрашиваю.
- Ну почему же, есть индивидуумы…
- Брендон?
Боб не отвечает. Я тоже молчу. Проходит несколько долгих минут. Я размышляю над тем, что другого времени для приватной беседы с Бобом у меня может и не случиться. И в эту секунду я вдруг осознаю, что совершенно не знаю, сколько у меня есть этого самого времени. Когда я услышу трубный глас и меня низвергнут в пучину Ада? Через неделю? А может завтра?
Боб, кажется, уловил мои мысли, потому что повёл беседу именно в том русле, в котором мне было нужно.
- Помнишь, я спрашивал тебя о портрете, что висит в твоём бунгало?
- Конечно.
- И ты мне сказал…
- Я ответил, что женщина мне незнакома.
- Нет, не совсем так.
- Ты давил на меня, Боб. А я неважно себя чувствовал. Поэтому, ты и получил ответ, который хотел услышать. На самом деле…
Останавливаюсь на полуслове. А ведь и вправду, я слукавил. Лицо на портрете мне действительно показалось знакомым. Глаза. Я узнал её глаза. На секунду, на миг. Но это было. И я решаюсь сказать Бобу правду. Он молча слушает, взвешивая каждое моё слово.
- Как ты можешь это объяснить?
- Никак, Боб. Я её действительно не знаю.
И снова пауза. Теперь я нарушаю молчание, хочу проявить инициативу и признаться в том, что и так очевидно. А заодно сменить тему разговора.
- Я звонил тогда по коммутатору, Боб. Там кто-то был… Как будто совсем рядом со мной… но я ничего ему не сказал.
- Я знаю, - отвечает Боб.
- Слушай, а с кем я разговаривал?
- Не важно, Саша. Важно то, что у Сэма теперь неприятности из-за этого.
- Я не думал…
И снова пауза, после которой я решаюсь пойти ва-банк:
- Слушай Боб, ты можешь мне рассказать, что я натворил, а? Ну, там… при жизни?
- Я не имею права тебе рассказывать.
Я много чего помню из своей жизни, но никогда бы не подумал, что за это попаду в чистилище. Я никого не убил, даже не покалечил. Ну, если не считать драку после футбольного матча в Петровском парке. Но я тогда просто гнал этого парня пинками в сторону метро. Да, я прелюбодействовал… возможно, бухал не в меру. Жрал. Бездельничал. Но разве всё это можно ставить на одну чашу весов с резнёй, которую устроил профессор Питер?
- Так уж устроено, что человек после смерти не может вспомнить своих грехов. Я имею в виду грехи смертные. Иначе, всё было бы очень просто, - задумчиво говорит Боб, - в этом случае искупление носит формальный характер, понимаешь?
Я вздрагиваю от неожиданности. В который уже раз я чувствую, что Боб копается в моих мыслях. Он прекрасно знает, о чём я думаю, знает, как я поступлю в следующую минуту. А ведь у меня на языке вертелся вопрос о личном деле Пола Стюарта. Но я не стал бы подставлять Брендона. Никогда. А если Боб и вправду читает мои мысли? Нет, скорей всего, это простое совпадение.
- Но ведь ты хорошо разбираешься в людях, Боб? Сколько их прошло через этот лагерь? Тысячи? Сотни тысяч? Неужели ты не понял, что я тут не должен быть, Боб! Вообще не должен!
Благодушное настроение Боба мгновенно улетучивается.
- Так говорят все, кто сюда попадает, - отвечает он.
- Боб, я прошу тебя…
Боб неумолим. Я чувствую, как от него вдруг повеяло металлом. Несгибаемой, холодной, высоколегированной сталью.

***
Меня все бросили. За понедельник ни одного посетителя. В посёлке свободный день, местные готовятся к поэтическому вечеру в Зелёном театре. Серафима станет разить стихами, слушатели аплодировать. Завтра вторник, по расписанию – работа над собой. Что-то мне подсказывает - завтра отбоя от страждущих не будет, все припрутся отрабатывать свои грешки.
Я думаю о Белле. Кто она на самом деле? Служит здесь или проходит такую же проверку на вшивость как и я. Надеюсь, что она человек. Если так, то мне бы хотелось знать, насколько ей комфортно сейчас рядом с Альбертом. И как он сам переживает факт адюльтера с участием его супруги. У меня совершенно нет чувства превосходства над ним, я всего лишь хочу быть рядом с Беллой. Странная мечта, принимая в расчет то, что я откинулся.
С другой стороны, Белла была в комнате, когда я лежал без сознания после первого побега. Значит, она тоже работает на Сэма. Но почему же она помогает мне?
Я возвращаюсь к мыслям о чудовищной ошибке, и о том, как перетащить Боба на свою сторону. С этими мыслями я засыпаю.

***
Я ошибся насчёт вторника. Никого не было. Никого, из тех, кого я хотел видеть. Под самый вечер пришла Серафима. Принесла рукопись. На первый взгляд, полторы – две сотни листов. На лице улыбка победителя, видимо бенефис в Зелёном театре прошёл на ура.
- Поэма, - гордо говорит она и присаживается у изголовья.
Закованный в гипс я не могу сдвинуться с места и отворачиваюсь, чтобы поэтесса не заметила моей физиономии, на которой печать боли и бессилия.
- Читать?
Посторонний не услышит в голосе Серафимы ничего необычного, но я чувствую нотки садизма. Разглядываю стену пещеры и молчу. Серафима шелестит рукописью, откашливается и вздыхает.
- Поэма. Я и полночь.
Снова шорох страниц и вздохи.
- Послушайте, вы работаете на Сэма, верно?
Мой голос звучит приглушенно, поэтому Серафима прекращает шелестеть страницами и вздыхать.
- Я не понимаю.
- Ну, вот сейчас здесь вы же выполняете чьи-то указания, да?
Я поворачиваюсь и теперь смотрю в глаза поэтессе. Хочу уловить волнение, страх, ложь. Но не вижу ничего, кроме удивления.
- Кто-то ведь дал вам задание добить меня этой вашей поэмой? Не сами же вы додумались.
- Я думала, вам будет приятно…
- Значит, это ваша идея была?
- Ну, конечно.
- Хорошо, вы здесь… как это лучше сказать, типа отдыхаете, да? Ну, в этом пансионате.
Серафима молчит и смотрит на меня, хлопает глазами и вот-вот заплачет. Она точно никак не связана с Сэмом. Скорей всего, так же как и я мотает исправительный срок.
- Скажите, Серафима, вы здесь не просто так застряли, правда? Может, ваш поэтический талант тому виной?
- Что вы такое говорите?
Серафима обиженно дует губы.
- Сюда просто так не попадают. Задушить вы никого не могли, сил маловато, застрелить тоже… вот, разве что отравили кого? Какого нибудь неосторожного критика.
Серафима молчит, низко наклоняет голову. На шее образуются многочисленные складки. Плечи опускаются. Глаза становятся чёрными и безжизненными. Листы рукописи стаей лебедей слетают с колен на пол пещеры, сначала один, за ним все остальные. Серафима не обращает на это внимания.
Поэтесса поднимается, и направляется в мою сторону, ступает прямо по своему бесценному творению. Мне становится не по себе, я опираюсь на локоть и улыбаюсь.
- Послушайте…
Серафима делает два молниеносных шага и хватает меня за горло. От неожиданности я теряюсь и не успеваю перехватить её руки. Пальцы поэтессы с невероятной силой впиваются в шею, перед глазами мгновенно мутнеют потолок и стены пещеры. Я вижу запястья, вздувшиеся синие вены. Ещё секунда и я потеряю сознание. Пробую разжать руки Серафимы, но она валит меня на деревянный настил моего ложа, наваливается всей массой. Чёрт, откуда в ней столько силы? Тактильно я чувствую упругость её мышц.
Внезапно поэтесса отпускает мою шею и делает шаг назад. Глоток воздуха возвращает меня в реальность, я сажусь, кашляю, и сплёвываю на пол. Смотрю на руки Серафимы, которые становятся привычно пухлыми, рельефность мышц пропадает, исчезают вздувшиеся вены.
- Так вы будете слушать мою поэму?
Голос у поэтессы, как и прежде просящий и даже ласковый.
- Да… - единственное, что мне удалось из себя выдавить.

bezbazarov

2016-08-28 09:48:39

Ставлю оценку: 39

bezbazarov

2016-08-28 09:49:10

происходит неумолимо

Щас на ресурсе: 279 (1 пользователей, 278 гостей) :
Француский самагонщики другие...>>

Современная литература, культура и контркультура, проза, поэзия, критика, видео, аудио.
Все права защищены, при перепечатке и цитировании ссылки на graduss.com обязательны.
Мнение авторов материалов может не совпадать с мнением администрации. А может и совпадать.
Тебе 18-то стукнуло, юное создание? Нет? Иди, иди отсюда, читай "Мурзилку"... Да? Извините. Заходите.