Мне тогда было шестнадцать. Шёл семнадцатый.
Я училась в десятом классе.
Так получилось, что во втором полугодии маме надо было уехать в другой город, и ведомственную квартиру у нас отобрали.
Мама тогда сняла мне «угол» - комнатушку в частном доме. Старушку-хозяйку звали Пелагея Ивановна.
Если коротко - вылитая, в моём видении, пушкинская Арина Родионовна. Единственное - очень религиозная. Ну, очень. И в соблюдении всех канонов и заповедей была она очень строга.
Телевизора в доме не было, да и радио, которое радиоточка, не привечалось. Разве что прогноз погоды послушать, иногда новости.
Сдавала бабулька две комнаты.
Во второй жила Татьяна - камвольщица с нашего текстильного комбината. Была она всего на два года старше меня, но в житейском плане опытней меня, наверное, раз в десять.
Могла выпить, любила погулять, бывало, и под утро приходила.
Но хозяйки побаивалась, старалась, как сейчас говорят, «не светиться».
Бабулька наша жаловалась соседкам, - Вот, постоялицы попались - одну даже в сад не вытащишь, ягоду какую-никакую скушать, в книжку уткнётся - и всё, а другую, наоборот, в дом не загонишь - одни гульки и парни в голове.
А я тогда к выпускным готовилась, на медаль шла, действительно, как только со школы приду, перекушу что-то - и за учебники. И допоздна.
А бабулька наша не любила, когда электричество, как она говорила - зазря жгли.
Ругалась.
Как-то вечером сидела я, читала «Преступление и наказание». Глаза уже слипались, внутри всё протестовало - ну за что такое наказание читать эту скукотищу, эти длинные нудные предложения, старорежимные обороты.
Коммунизм уже скоро, а тут какой-то тоскливый и мрачный каменный век.
И тут бабулька зашла ко мне - чего это, мол, я свет жгу.
Спросила недовольно, - И что это ты там читаешь?
Отвечаю, - Да вот, по русской литературе задали, Достоевский, «Преступление и наказание».
- И про что он пишет? - спросила Пелагея Ивановна.
Я подумала тогда еще, - И действительно, про что? Говорю, - Да я только начала, не поняла еще.
- А почитай мне вслух! - попросила Пелагея Ивановна.
Я и начала читать. На свою голову, как потом оказалось.
Следующим вечером бабулька пришла опять, - А давай-ка, доця, с того места, где мы вчера закончили!
Как говорят сейчас, - я попала.
Уже и не помню, за сколько времени мы одолели книгу.
Причём, интересная особенность - если бы бабулька только слушала! Она увлеченно, с неподдельным интересом комментировала заинтересовавшие её места.

«Я ведь только, Соня, вошь убил - гадкую, зловредную».
- Да уж, вши такая зараза - попробуй, поймай, а потом еще хрен раздавишь! Видно, что автор непонаслышку знает, про что пишет.

«Я имел настолько свинства в душе и своего рода честности, чтоб объявить ей прямо, что совершенно верен ей быть не могу».
- Вот же ж хряк бессовестный. Хотя, тоже, по-своему - честный. Не пропащий, значит, человек.

«Представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом - ну что же, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет?»
- Знамое дело. У нас в деревне тоже такой охальник был. Ну, ему парни как-то его хозяйство и подправили чуток.

«Как же вы…как же вы-с, теперь же в такой дождь и пойдете? - Ну, в Америку собираться да дождя бояться!»
- Ох! Решился он, значит. Чует моё сердце - решился.

«Он бросился ловить её; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то вскочило ему за пазуху, шаркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой».
- Знает, знает автор, о чём пишет. Маленькая я еще была, точно так и у меня с мышью был случай. Ох, и наревелась с перепугу тогда.

«Маменька, чтобы ни случилось, что бы вы обо мне ни услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как теперь?»
- И чего спрашивает? Да какая мать от сына откажется, какой бы он ни был? Тоже мне, несмышлёныш глупый.

«…глупые, зверские хари обступят меня, будут пялить на меня свои буркалы!»
- Про «буркалы» это он хорошо! Точно, иной взглянет - что буркалы вурдалачьи. Хотя это я уже и путаю, это вроде у Гоголя было.

«…отогнал её теперь, как собаку. - Эх, батюшка, за что же ты её так?»
- Да, мужики, они такие. Нагавкает, нагавкает, обидит нашу сестру - и не заметит даже. А потом сам же и ползёт ластиться - как та собака.

«Вот чрез неделю, через месяц меня провезут куда-нибудь в этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту канаву, - запомнить бы это? - мелькнуло у него в голове. - Вот эта вывеска, как-то я тогда прочту эти самые буквы?»
- Э-э, милок. Да потом тебе будет уже не до этого. Мысли поедом тебя будут есть - что же это, да зачем я такое с собой наделал.

«Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи всему миру вслух: «Я убийца!»
- Да чтоб так сделать, силу духа крепкую надо в себе иметь. Не сможет он, ох не сможет!

«Отношусь к вам, как человеку, облагороженному образованием».
- Хорошо сказал, хорошо. Вроде одним словом, а как метко обозначил! Вот и я всегда говорю - образованность-то лишь внешний лоск придаёт. Истинное благородство в душе должно быть. А образование, что - надстройка. Как бородатый говорил.

И дошли мы, наконец, до фразы: «…но теперишний рассказ наш окончен».

- Всё? Конец? - спросила Пелагея Ивановна.
- Да, - с облегчением ответила я. Про себя подумала, - Наверное, я единственная в классе, которая до конца прочла эту нудотину про шизанутого студента.
Пелагея Ивановна не поднялась сразу, как обычно.
Она продолжала сидеть, положив на колени свои морщинистые руки с сильно выделявшимися венами.
Взгляд её был странным. Знаете, это как есть такое расхожее выражение - «во взгляде читалось…», так вот, это выражение очень подходило к её взгляду.
С единственным отличием - о чём она думала, как раз и не читалось. Одно было ясно - что она напряжённо над чем-то задумалась.
Губы её были плотно сжаты. Даже, точнее, поджаты.
Знаете, как у старушек бывает, когда они в душе чем-то недовольны. Затем зачем-то она начала теребить концы платка, который неизменно был на ней. Как обычно, тёмной расцветки.
Потом медленно поднялась, поставила стул, на котором она сидела, на его постоянное место - к стенке возле стола, и только затем произнесла, - Жалко Лизавету. Да и сестру её. Царство им небесное. Но его жальче.
- Почему? - удивилась я.
Пелагея Ивановна обернулась ко мне, и сказала, как отчеканила, - Потому что ему хуже. Наказан он. Ему мучиться. Живым.
И, почему-то горестно вздохнув, через паузу, добавила, - Да и потом.

…Нет, конечно, уже давно, Пелагеи Ивановны.
Я уже скоро буду такая, как она тогда.
Но всегда, когда я слышу или вижу что-нибудь связанное с Достоевским, я вспоминаю её.
И особенно эти слова - Да и потом.
И возникает ощущение…ну как передать?
Вот как на огонь свечи смотришь.
В храме.