3.
К середине ночи мне уже было сильно не по себе. Непривычные к перегрузкам ноги гудели. Рябило в глазах и клонило в сон. В животе скучно бурчало. Я с неудовольствием поймал себя на том, что шевелю губами при подсчёте. По два-три раза перечитываю названия препаратов. Способен сердиться на пипетки и принимать близко к сердцу бракованные градусники. Меня огорчало незапланированное отсутствие ваты, зелёнка вызывала гнев, а «Бабушкин сироп» приводил в бешенство. Я чуть не заплакал, фасуя грелки, и только обеденный перерыв предотвратил истерику.

В отведённой под столовую каморке стоял непристойно жилой дух. Создавалось ощущение, что здесь не только ели. Вполне современная кухонная техника соседствовала с длинными столами и лавками, наводящими на мысль о тризнах далёких пращуров. Впрочем, славянские корни в разместившейся за столами компании явно имели немногие. Наиболее подходил под категорию отцов-прародителей адепт лжеучения старца Порфирия. Он имел окладистую бороду лопатой, и оказался чистой воды евреем из Вильнюса. Мне уже крепко хотелось спать, и остальная компания представлялась сообществом инопланетян. Я таращился пассивным сычом из укромного уголка, пил чай, слушал и наблюдал.

Смотреть, как питаются незнакомые люди, довольно неприятное зрелище. Особенно, когда дома на ходу, а на службе – вроде как по-домашнему. Перед каждым дымилась кастрюлька, контейнер или кюветка. К сально блестящему потолку возносились ароматы борща, картофеля с сельдью и вареников с вишнями. Бородатый толстовец жевал чеснок, а рыжая бабка облизывала леденец на палочке с такой детской непосредственностью, что её хотелось убить.

-- Шах! – радостно вскрикнул психиатр и залился ненормально жизнерадостным смехом, не успев дожевать.
Вооружённый бинокулярными очками диагност всхлипнул своей ухой и пристально уставился на доску. Взгляд был холодным и пустым, как у потребляемого внутрь окуня. При этом он не переставал размеренно орудовать ложкой. Скушав полмиски, облизал пальцы и сделал единственно возможный ход:
-- А теперь?
-- А теперь тебе п…ец! – закричал психиатр и шумно подавился пищей в новом припадке необъяснимой радости. – Опять шах!

Оппонент протёр запотевшие очки, неторопливо водрузил их на нос и задумчиво принялся за уху. Каждый ход, как видно, требовал дополнительной дозы фосфора. Игрочки!

Бандит с водолазом мирно ели пельмени из тазика. У них был бригадный подряд.

Колхозник, хирург и гинеколог кричали друг на друга о компьютерах. Терминология была мне пугающе недоступна. Однако, кипящие по поводу винчестера, сабвуфера и прочего «железа», страсти - зачаровывали и рождали в душе щемящее чувство собственной неполноценности.

Олеся №1 взахлёб жаловалась Олесе №2 на то, что у незамужней сестры из Полтавы родилась уже третья дочь, а Олеся №2 фальшивым голосом доказывала ей, что надо радоваться и дети наше всё.

Рыжая с леденцом монотонно сосущим голосом увещевала сектанта отказаться от пагубной ереси и войти в лоно армянской кафолической церкви.

-- Да пошли ты её в жопу! – посоветовал затуманенным голосом рок-музыкант идущему пятнами сектанту. – У нас один бог – Витя Цой!
Педики засмеялись, сектант бессильно уронил страдающее лицо в боярскую бороду, а ядовитая старуха аккуратно вынула изо рта леденец и посоветовала:
-- Иди туда сам, засранец.
Педики засмеялись. Мне стало страшно дальнейших слов, и я вышел во внешнюю тьму.

Войдя в курилку, я был приятно удивлён. На скамейке сидели девушки. Первую украшала обильная грудь, другая не зря носила короткую юбку. Лицо третьей было глупым, но красивым. Я курил, искоса разглядывая их по диагонали, и раздумывал на предмет того, что бы значил этот цветник в три часа ночи. Они, достав ещё по одной сигарете, заметались в поисках зажигалки. Я встал и молча дал прикурить. Девочки поблагодарили беззвучным кивком, и громко заговорили о назойливых поклонниках, старательно не обращая на меня внимания. Через пару минут всё стало ясным и понятным. Единственно, чего хотелось этим девчонкам – просто выспаться перед очередным скучным походом в ресторан или казино. Но в окна, двери, во все щели - лезли богатые и скучные почитатели. Бедные! Теперь ясно, почему они работают по ночам в этом отстойнике. Просто ищут укромного уголка, где можно забыться общественно полезным трудом вдали от набившей оскомину роскоши…. Понимаю. Я в молодости сам был в близких отношениях с правнучкой княгини Дашковой, работавшей из чистой прихоти на заводе турбинных лопаток. Меня она знала, как крупнейшего криминального авторитета северной столицы инкогнито. А разошлись мы только потому, что оба были слишком незаурядными личностями. В молодости приятно приврать, потому что в глубине души сам доверяешь собственным вракам. С возрастом приобретаешь нездоровый опыт и перестаёшь верить. Сначала своему, затем -- чужому вранью. Но послушать забавно. Всё лучше, чем преимуществах процессоров «Pentium 4» перед «Celeron», или полтавской безотцовщине. Слушаю, разглядывая несуществующее что-то на полу….

Девочки резко умолкают. Тихий ангел пролетел. Удивлённый неожиданной паузой в бодром доселе речитативе, я поднимаю глаза. Трио уже на ногах и кому-то судорожно кивает поверх меня. Оборачиваюсь и вижу новое интересное лицо. Довольно неприятное, стоит заметить. Смесь хорька с болотной гадюкой. Бледное, как у всех рыжих, лицо с прозеленью. Узкое, с треугольными скулами, тонкими бескровными губами и холодным немигающим взглядом. Жёлтые глаза особенно неприятны ночью. Тем более – за спиной. Тонко и незаметно вползло это существо, тщедушное и недружелюбное. Сигарета у неё тоже тонкая. Двумя тонкими струйками из носовых щелей выходит дым. Волосы зализаны, а ушей не видно. Общее впечатление: скользкий и опасный земноводный гад. Девчонки боком огибают рептилию, а я настороженно киваю. Мамба не мамба, но высунь она раздвоенный язык – ей-богу, не удивился бы.

-- Новый сборщ-ш-шик? – чуть заметно кивает она в ответ, не отводя глаз.
-- Да, - сокрушённо киваю я в ответ, неуверенно моргая.
-- Ну, и как первая нощ-щ-щь? Тяш-ш-шко с непривыщ-щ-шки?
-- Тяжко, - честно признаюсь я, - Давно не работал по ночам. В сон клонит. Рублюсь.
Моё признание явно доставляет ей удовольствие. Уголки губ отъезжают к ушам, надо полагать – в одобрительной улыбке.

-- Привыкнеш-ш-шь…. Главное – больш-ш-ше строщ-щ-щек. И без ош-ш-шибок. Ш-штобы не перещ-щ-щитывать….
Я киваю. Больше строчек. И без ошибок. Чего проще, казалось бы…. Непонятно, правда, зачем больше. Больше чего? Надо разобраться, порасспросить знающий народ. А если ошибка? Тогда что?
-- За каждую ош-ш-шибку ш-ш-траф, - похоже она слышит мои невысказанные мысли, - А если ош-ш-шибка серьёзная, то к Богданыщ-ш-шу.
Ага! Это к монстру из безопасности. Во как лихо закручен сюжет! Интересно, а Богданыч, что – к стенке поставит?!
-- У Богданыча – вмиг на лыж-ж-жи! – разрешает она мои сомнения. Похоже, что в её арсенале готовые ответы на любые, ещё не успевшие даже родиться вопросы, - Без выходного пособия.
-- Понял, - говорю я, - постараюсь оправдать.
-- Пош-ш-штарайся, пош-ш-штарайся. Понадобится помощ-щ-щь – обращ-щайся. Заметиш-шь чего – тоже обращ-щ-щайся.
-- Чего, например? – осторожно интересуюсь я.
-- Мало ли чего увидиш-ш-шь, услышиш-ш-шь… - шипение почти ласковое, - Народ разный встречается, сам знаеш-ш-шь…. Тогда сразу ко мне в кабинет.
-- Обязательно! – заверяю я, - Если что, так я сразу…. Понятное дело –только в кабинет, куда ж ещё!

В курилку с бодрым и сытым гулом вваливаются коллеги. С первым же взглядом в её сторону, слаженный хор превращается в россыпь бледных и отрывистых междометий, больше схожих с икотой. Каждый кивает и затухает, наступив на горло собственной песне. «Привет, Ириш-ш-ша». Она влажно улыбается в ответ, тушит сигарету, и скользит к выходу. Толпа излишне увлечённых молчаливым курением мужиков брезгливо расступается. Брезгливо, но опасливо. Когда она исчезает, курилка наполняется клубами разом и от души выдохнутого дыма.

-- Это что такое было? – задаю я вопрос обществу по происшествию нескольких молчаливо подвешенных секунд. Скромняга диагност опасливо выглядывает за дверь, поворачивается ко мне и с чувством отвечает:
-- Это,…, такая, …, поганая сука!
Далее кричат сразу все, и я узнаю много нового и интересного.

4.
Домой я прибыл в полуобморочном состоянии. Собственно говоря, я даже не понял, как добрался. Шёл, ехал, опять шёл. Ноги подкашивались, майское солнце нагло резало по глазам, отчего всё казалось припорошенным угольной пылью. Аппетитные, сексуальные облака казались захватанными грязными руками, лазурь подкопчённой, а нежная зелень – до сроку увядшей. Встречные лица были серыми и усталыми с самого утра.

В метро на меня с испуганной жалостью посмотрело невинное дитя, а когда я приветливо улыбнулся в ответ, дитя расплакалось, и было подхвачено в охапку агрессивно зыркнувшей мне в лицо женщиной. На её лице столь явно прослеживался материнский инстинкт, стремление защитить и уберечь, что мне стало неудобно. С чего бы это? Мне нравятся дети, да и я им, вроде как, нравлюсь….

Лифт не работал. Обычно я поднимался ножками. Полезно: тонизирует, дисциплинирует, бодрит…. Сегодня обожгло - какого дьявола мы платим за этот вонючий лифт?! Добравшись до площадки родного пятого этажа, я испытывал кислородное голодание. Последний пролёт преодолел, держась за перила. Ноги болели, как отмороженные. Ключ не попадал в скважину, а звонить в дверь было уже поздно. Стоя в тёмной прихожей, я в полной мере ощутил безмерное одиночество заброшенного в мир человеческого существа. Я вернулся, но некому было меня встретить…. «Так зачем мне всё это, Господи?! В чём смысл?». Я включил свет и взглянул в зеркало, будто надеясь встретиться взглядом с Вездесущим Промыслителем наших судеб, но навстречу глянула такая предательская, пораженческая, убитая харя, что стало понятно без слов: прах я есть, и в прах возвращаюсь. А праху логичнее молчать, и не задавать глупых вопросов. Лучше поспать, поспать, поспать….

Постель была ещё тёплой, подушка хранила запах её волос, и всё было как всегда, только её уже не было. Но мне было уже всё равно. Через минуту я спал, наглухо придавленный сознанием выполненного перед семьёй долга.


Как я только не просыпался! По всякому просыпался. С головной болью, тошнотой, покаянным чувством. С предвкушением, надеждой, острым желанием. Один. С женщиной. С другой женщиной. В странных, двойственных ситуациях. Всякое бывало. Но не так, как на сей раз. Я не проснулся, а будто выпал из рассевшегося кулька на неприютный бетонный пол. Полежал с оглушённо раскрытыми глазами, онемевший в безобразном предчувствии, бесчувственный, как труп. Безмысленный муляж. Чучело, с ног до головы набитое равнодушием к жизни. И зашевелился только усилием воли. Усилие родилось из вдарившей поддых первой мысли: «К шести мне на смену».

Я мечусь, как ошпаренный паралитик. Завошкался, засучил сбитыми до волдырей конечностями, задёргался онемевшим телом, затрясся наискось разрубленной страшным предчувствием головой. «Не опоздать!». Принимаю сидячее положение одним рывком, толком не успев сложиться. Пялюсь на глумливо расплывающиеся на дисплее видака цифры, продираясь усохшим в безблагодатном сне мозгом сквозь наждачную резь в пульсирующих недосыпом веках. Не понимаю, не постигаю, не врубаюсь! Чуть не плача от злости, похмельно сглатывая пересохшей глоткой, ощущая шевеление в корнях волос – изо всех сил напрягаюсь в попытке познания. И с облегчением познаю, что время «Ч» ещё не наступило, что проспал каких-то три часа, что я не преступник, что….

Что всё не так уж плохо. Весь окружающий мир работает. Напрягается. Суетится. А я – свободен! С 13:42 до 17:10, но свободен!

На меня накатывает волна горделивого спокойствия и самоуверенности. Я хожу по квартире голый, совершенно не опасаясь недоумевающих взглядов и посягательств. Я включаю ненавистный семейству футбол. Я закуриваю болезненно неприятную моим женщинам сигарету. На столе обнаруживаю записку от жены с рекомендациями насчёт питания и просьбой позвонить, когда проснусь. Записка пропитана смирным уважением к мужчине-добытчику. Приятно ощущать себя таким мужчиной – очень цепкое и щекотливое чувство. К нему привыкаешь в момент. Мы, настоящие мужчины, вообще быстро адаптируемся к уважению и любви.

Ноги горят. Пузырящиеся мозоли скрипят при ходьбе. В палец толщиной синие вены бугрятся по ноющим икрам. Спину ломит, в висках пульсирует и в среднем ухе свистит. Ничего! Это с непривычки. Через пару недель я даже не замечу таких мелочей. Я перешагну, покроюсь защитным слоем, задубею. Привыкну к ночным бдениям, к тошнотворному безумию, к тупому автоматизму существования. Человек – существо сложное. Я вынужденно раздвоюсь, подобно Янусу, и пусть одна безмозглая личина тупо шевелит губами в безумных подсчётах, матюгается, слушает и отвечает на глупости – пусть! Зато вторая, истинная часть будет свободна и независима. Эта часть останется для истинных мыслей, истинных чувств, истинной жизни. Всё хорошо, всё правильно. Так и должно быть, так и будет. Я сказал!



Вышло, однако, не совсем так. Вышло гораздо хуже. У нашего российского Януса, оказывается, несколько иная конфигурация. Одна голова и две задницы. И, соответственно, совсем другая мифология.

В складскую жизнь я втянулся довольно шустро. Даже на удивление шустро. А вот из привычной семейной жизни начал выпадать по частям, причём на первый взгляд – незаметно. Незаметно, но безвозвратно.

С чего всё началось? Бог его знает, господа хорошие, с чего. Наверное, с того, что мне и впрямь начало казаться, что вся эта вредная чепуха на складе – важное дело. Как я дошёл до жизни такой? А очень естественно и непринуждённо дошёл. Добровольно и с песнями, как в лучшие времена, когда всё массовое было естественным. Хотя, и сейчас то же самое, чего бога гневить…. Да неважно это всё: раньше, позже, или всегда и во все времена. В отдельно взятой стране, или в распухшем от глобализации мире. Всё одно: большая часть всегда худшая. И уж, коли ты решил раствориться в большинстве, то и нечего на зеркало пенять – ты, ты, именно ты, скотина этакая, смотришь на себя банальным, мутным, общепринятым взглядом. Это именно твоя общечеловеческая морда пялится в злобном недоумении, именно твой череп стал добровольно покат и сердце поросло мхом повседневности. Стоит только принять к сведению, что ты такой-же как все, и только чуточку лучше, как сразу становишься хуже многих, притом именно в тех глазах, которые зрят в корень.

Я стал дебилом. И не просто слабоумным, а идиотом с претензией.

На складе мне казалось, что я умнее многих. Дома мне мстилось то же самое. Там на меня влюблённо смотрели две Олеси и пыталась потрогать старая дура с леденцом, тут я ожидал подобного же светлого чувства. Моя способность много и широко пить была высоко оценена складскими работниками, но, увы, была весьма непопулярна в узком семейном кругу. Сотрудникам казалась вполне естественной ночная жизнь – моя жена придерживалась диаметрально противоположного мнения. Она вдруг подурнела, перекошенная неясным мне желчным неудовольствием, огрубела и впала в отторжение. Даже в те дни, когда я приходил раньше. От меня, видите ли, пахло! Пивом и табаком! Ну, пахло! И что дальше?! А ничего. Просто ничего. Поначалу. Затем по нарастающей. Затем – резко и конкретно. «Не лезь ко мне, спи, давай. И, пожалуйста, отвернись».

Не знаю, но сейчас мне кажется, что я был прав, когда поехал к Олесе. Не помню, правда, к какой сначала…. И правда: вряд ли я первый изменять начал, с чего бы это?! Она, она, первая напролом пошла….

А не она, так какая теперь разница, а? Я же не очень то и напрягался с тех пор, как понял: жизнь – это большой склад, где каждому человеку, чувству, эмоции – положено своё место. Вот тебе, дружище, сборочный лист. По нему ты соберёшь за двенадцать часов, за половину отмеренных тебе господом суток, NN-ое количество всякого разного в строго заданных пропорциях. И кому какая разница, что тебя бесит хрупкая и дорогостоящая микстура, вместо которой ты мог бы, особенно не утруждая себя подсчётами, навалить груду копеечных резиновых жгутов?! Так срослось, и нечего пенять! Единственно, что ты можешь сделать, так это сравнить сборки. Ага, здесь микстура бундесовая, ну её, богу в рай…. Так, а здесь рязанские жгуты, прекрасно! Вот это дерьмо и будем собирать, а париться с немецким стеклобоем – пусть другой парится. Да, это разумно. Опытный человек выбирает небьющиеся дешёвые жгуты. Правильно?!

Вот я и выбрал жгуты….