С четками в руках я сижу в темной ванной, слушая как голодная дыра канализации засасывает в себя мокрые клочья густого, белого тумана; пальцы медленно перебирают костяшки, отполированные миллионами прикосновений. Где ты теперь, любимая?

В психоделических зарницах мозга мелькает чье-то тлеющее лицо - очаг возгорания находится глубоко внутри, я почти наслаждаюсь зрелищем.

Еще до того, как огонь уничтожит последние черты, я успеваю подумать - тот парень совсем сошел на нет, наверное, раз позволил ТАК поступить с собой.

Рядом с кофейной, ее сервиза чашкой, наполовину оприходованная бутылка.

Я лью себе на три пальца и затыкаю ей горло бумажным кляпом - пробка закатилась под раковину, мне лень вставать и искать ее там.

Цифры телефонного номера почти стерлись, тот рецепт давно просрочен. Мой дилер полгода как отменил все вызовы.

Кормит наверное ленивых барачных вшей где-нибудь под Чебаркулем, а по средам стучит куму.

Я затягиваюсь третьей за последние шесть часов пионеркой, мусолю пятку и откладываю в сторону. Пятка - окурок с остатками Марии Ивановны. Пионерка - сигаретус вульгарис. Ну а кто такая Мария Ивановна это и ребенок знает.

В темноте сверкают чьи-то маленькие злые глаза.

Где ты теперь, любимая?

Я смотрю налево, я смотрю направо. На носике водопроводного крана крошечная птичья головка с коричневым пятном под желтоватыми перьями.

Стоит повернуть ее по оси, как костяной треугольник клюва приоткроется, будто силясь пропищать что-то, но вместо писка из черно-розовых недр его выстрелит тоненькая струйка и со звонким "пиу!" ударит в эмалированный бок раковины.

Я плыву по утопающему в белом дыму бесконечному проспекту, листья со свисающих с неба ветвей роняют на лицо капли тумана. Волосы и брови становятся тяжелыми и твердыми, словно их вымазали в гипсе.

Да будет благословен этот день, Господи.

А ведь было время, когда ее пизденка пахла молодым, крепким шашлыком, а я, смешно сказать, подрабатывал морячком в одном модном торгово-развлекательном центре.

"Вино и гашиш, истамбул и париж, моряк-моряк, почему ты молчишь...". 

Мы еблись ночи напролет, лежа в маленькой детской кроватке, а уж какие разговоры после разговаривали - один только спор о консистенции носорожьего дерьма в условиях глубокого космоса стоил того, чтобы его по-достоинству оценили лучшие умы древности. Софизм на соллипсизме и аллюзиями погоняет.

С чего все началось? Окрыленный юноша пылающим лицом бежит пруду. Профсоюз сутулых мореманов сходу заворачивает депозит. Курносые глаза заливает злой обидой. Кстати, нам было тогда девятнадцать. Где ты теперь, любимая?

Я вообще человек по-натуре трепетный и отзывчивый. 

Мне не легко бросить кого-нибудь в беде.

Гипс превратился в бетон и пополз по лицу.

Из-под ванны медленно вышел кот. Ах, это был ты? Взял его на руки и крутанул голову против часовой стрелки. Где ты теперь, любимая?

Я слышу, как где-то совсем близко раздается урчание старой щетинистой древесины. Это дедушка колет дрова в аду. В такие моменты к нему и на этом-то свете подойти было страшно.

Седые глаза всегда молили об одном.

Я так и не решился выполнить его жутковатую просьбу.

Наверное поэтому ты и бросила меня.

Где ты теперь, любимая?

Я адресую свой вопрос пузырящемуся холодными мокрыми волдырями потолку, которым каждое утро отгораживается от меня Господь и покорно жду, заполняя пробелы мыслей колченогими буквами, когда со скрипом и стоном опадет штукатурка и сквозь дыру в отсыревшем бетоне я услышу твое задорное, ободряющее, с игривой такой смешинкой в голосе:

"В Пизде".