Ваха Бакаев вырос плохим мужчиной. Когда его сверстники брезгливо стаскивали с себя пионерские галстуки, забывал за чтением. Читал все, что попадало в руки, запоем, но особенно любил сказки Пушкина – то, что простительно любить только маленьким детям, да и то не чеченским.
После школы, не спросясь, уехал, как будто на край света – в Новосибирск. Поступил в немужской педин на немужской филологический факультет. Сокурсницы глупо хихикали, поглядывая на него. Ваха не замечал: единственной любовью его был Пушкин. Нет, была вроде раньше и невеста, девочка из хорошей семьи, с родителями которой старшие Бакаевы уговорились уже очень давно, но виделся с ней парень редко. Та тоже не стремилась найти его: такого жениха, как Бакаев-младший стоило стыдиться.
Перед самым распределением Ваха тихо расписался с второкурсницей-матфаковкой Нелей Шнайдер, ничего не написав родителям. Да те бы и не поняли: сын-немужчина им был не нужен.
Ехать выпало в поселок Чик Новосибирской области.
Обустраивались долго и трудно. Неля училась, Ваха пытался учить, но местную русскую ребятню Пушкин, спряжения глаголов и в целом учеба волновали не больше, чем их чеченских сверстников. Денег не хватало, жилье им выделили чуть не аварийное. Немужчина Ваха отремонтировал ветхую развалюху своими руками и сам вскопал по весне небольшой огородик: Неля уже ждала ребенка.
Мальчика назвали Русланом: и в честь пушкинского героя, и вполне себе по-чеченски. Ваха был вне себя от счастья. У него был дом, жена и сын, на радостях он проводил в школе пушкинские вечера, где непромытые дочери заводских работяг обворачивались занавесками, изображая Татьяну и Ольгу Лариных. Потом бежал под окна больницы, посмотреть в окне на плотный тряпочный комок, в сердце которого прятался его сын.
Ваха никогда не заставлял его пытаться стать мужчиной – пусть станет тем, кем захочет.

Руслан вырос даже слишком мужественным. Чернявый, смуглый, с орлиным размахом плеч и орлиным же носом, с кричащим о крови именем. Мы познакомились с ним во дворах за Плахой – Площадью Ленина, где после развала Союза стали тусоваться неформалы. Ему было семнадцать лет, мне как раз исполнилось четырнадцать. Кто-то с кем-то что-то не поделил, кажется, панки с рэперами, началась драка. Руська вытащил меня из начинающейся свалки, обозвал дурой и проводил домой.
Естественно, влюбилась. Не первой любовью, но так же кратко, платонически, безоглядно, бессмысленно. В Чик к нему ехать не могла, боязно было, ждала, пока приедет он. Висла на его руке в гололед, без внешних причин держаться – отскакивала в сторону. Бродили по улицам. Ели хот-доги, размокшие картонные сосиски в черствых булках, каждый раз – один на двоих. Болтали про какую-то чушь. Пили коктейль «Смерть подонка» – портвейн «три топора» мешался в бутылке с колой. Ходили драться с гопами – Руслан дрался, я работала за группу поддержки.
Сторонние наблюдатели принимали нас – чернявых, смуглых, с жаркими глазами – за брата и сестру. Руська ко мне как к сестре и относился. Потом и я переболела, пережила ту зиму. Был у меня один брат, стало два.
В институт он, несмотря на родителей-учителей, поступил совсем не сразу. В самой середине лета девяносто девятого, когда ему исполнилось восемнадцать, слонялся бездельником. Пошел в военкомат, медкомиссия в первый раз признала его полностью годным. Во второй в кабинет терапевта вместе с ним вошел сам военком. Наорал матом, сказал, чтоб направляла на обследование в прикормленное место, что хочет, делала. Но чтоб пацан белый билет получил. Мне трупы, сказал, в распредпункте не нужны.
Может, и вправду, о себе заботился. Черноволосого, горбоносого парня по имени Руслан Бакаев могли и убить; а не убили бы – то куда отправили служить?.. А может, просто застыдился мужик своей жалости, решил себя хуже, чем есть, показать.
Руська, который раньше против службы ничего не имел, ершиться не стал. Однажды сказал, не может же быть, чтобы просто так убивали за фамилию, за черты лица, за то, откуда отец приехал.
Отец его, Ваха, умер в январе девяносто пятого: посмотрел репортаж с первой войны по телевизору, сердце и не выдержало. Был бы «хорошим мужчиной», может, и вытерпел бы, выжил.
С третьего раза Руслан все же напрягся и сдал вступительные: тоже в педин, но не на филфак, а на ЭрЭл, русский язык и литературу. Учиться ему неожиданно понравилось; как-то даже он обмолвился, мол, у отца был вкус к действительно интересным вещам.

Прошло три года. Руська женился, дочка родилась. Встречались все реже, но все теплее, увидев друг друга, взахлеб рассказывали о себе, с наслаждением слушали. Бакаевы, Руслан и его женщины, переехали с Чика в город. Руся преподавал в школе, репетиторствовал. Кто допускал его до детей?.. Не зная его близко, этой разбойной горной физиономии я бы сама испугалась. Зная – считала самым умным, добрым, терпеливым.
Когда жена родила ему вторую дочку, Руслан позвонил мне счастливый, пьяный. Приезжай, говорит, пить будем: я ее в твою честь назвал. Против такого я устоять не могла. Приехала. До утра просидели, смеялись шепотом, чтобы старшую, Люську, не разбудить. Под утро сказал странное. Если б, мол, я его не боялась так по малолетству, он бы вернее всего на мне женился.

А в следующий раз мне уже Неля Ефимовна звонила. В трех шагах от школы, где Руся отпахал почти десять лет, где все его знали, четыре пьяных бритоголовых отморозка забили его насмерть тяжелыми ботинками.
Хоронили его, сына чеченца и еврейки, на русском кладбище, по православному обряду: жена так решила. Никто вроде и не возражал. Шли трезвые, испуганные какие-то. Мы с женой под руки с двух сторон вели Нелю, она все упасть пыталась. Иногда, устав поддерживать ее, большую, тяжелую, прислонялись к забору. На волнистых металлических листах было написано: «Руский не бухай!!!»