Младенец словно хотел оторвать сосок материнской груди с куском молочной железы. Он чавкал, со свистом всасывая молоко и воздух. Казалось, он вот-вот совершит акт каннибализма, но беззубый рот только судорожно сжимал сосок. Мать кривилась от боли: «Поганец и засранец! Недавно появился на свет, а уже подавай ему по нехочу! Надо переходить на искусственное кормление. Ничего, переживёт! Сколько их зассых и говнюков выросло на искусственных молочных смесях и что же? Уже жрут водку, позабыв о молоке и матерях».
Женщина внимательно рассматривала своё чадо. Слюнявый рот младенца при выдохе пускал пузыри. Глаза тонули в складках пухлого лица. Синюшный цвет кожи придавал мальцу припадочный вид. Вдруг раздался звук пердежа, и в нос ударил резкий запах детской неожиданности.
«Во истину засранец! - вздохнула она, отрывая младенца от груди. – Почему принято считать, что мать всегда любит своё дитя? Например, она не испытывает к новорождённому никаких чувств, кроме раздражения и желания перекинуть его злой свекрови, постоянно шипящей по поводу её неспособности исполнять материнские обязанности. Эта старая сука изображает из себя любящую мать, а теперь и бабку, хотя на самом деле ей до пизды и сын, и внук. Ей нужно одно – уесть невестку и любого, кто приблизиться к ней на расстояние слышимости. Она, видишь ли, выкормила своего грудью, не смотря на голодные послевоенные годы, как будто было чем ещё кормить. Небось, молочных смесей в магазинах не было. Чем кормила, то и получила: сынок-то такой же тощий, как и мамашина грудь. Знать, молока-то в ней было мало, коль присасывается ночью к моей. Особенно сосал, когда я не могла постоянно раздвигать ноги после разрывов при родах. Сосёт и попёрдывает от удовольствия ну совсем, как его сыночек».
Женщина плюхнула запеленованного младенца на стол. Он заверещал, словно обиделся взаправду на грубость матери, которая раскрыла одеяльце, расстегнула памперс и тупо уставилась на существо, лежащее в собственном говне. Цвет испражнений желтовато-зеленоватого оттенка напомнил ей зернистый творог, облитый горчичным соусом. Она ткнула пальцем в продукт метаболизма и поднесла его к носу. Резкий запах кислятины ударил по акцепторам обоняния. Мамаша вытерла палец об одеяльце и, оставив младенца барахтаться в луже экскрементов, прошла на кухню. Там она достала из холодильника бутылку пива «Балтика № 7» и стала крупными глотками жадно высасывать содержимое. Сейчас она была очень похожа на своего младенца: рот обслюнявился и мощный подсос сотрясал тело. Она «подсела» на пиво давно, ещё со времён счастливого детства. Позже, повзраслев,с такими же, как она подружками, фланирующими с детскими колясками по парку с бутылкой пива в руках и сигаретой в зубах, женщина научилась ловить кайф на ходу. Состояние лёгкого дурмана уносило усталость от бессонницы дискотек и бурных компаний куда-то далеко-далеко, где плывут перистые облака, и чертит воздушный абрис самолёт, забравшийся выше неба.
«Почему некоторые люди предпочитают молоко пиву? – лениво шевелила она мозгами. – Мой с ума сходит по молоку. Когда приезжаем в деревню, он каждый день выдувает литра три парного и ещё просит, да тёща не даёт: чем-то жить надо, с пустыми руками на рынке за прилавок не встанешь.
У моей матери грудь что надо, колесом, как и у дочерей, не то, что у свекрови. Наверное, поэтому никто из святой троицы молоко не любит, а больше по пиву да водочке ударяет. Говорят, здоровье подрывает, но куда его девать здоровье-то? Пиво пьём, а молоко даём!»
В прихожей стукнула дверь. «Свекровь пришла, стерва старая! Сейчас начнёт пилить и грызть. Откуда зубы такие крепкие взялись? Никогда к зубному не ходила, а не сточила за почти восемь десятков лет!» – сунула в помойное ведро пустую бутылку молодая.
- Ты где, Верунчик? – раздался скрипучий голос.- Опять пиво дуешь? А Витька уже в дерьме захлебнулся! Твою мать! Ты мамаша или блядь?
Верка выскочила в комнату, как чёрт из табакерки с намерением не дать спуску тёще и ответить ей, как надо, но не успела и рта раскрыть, как свекруха подхватила младенца и его обосранную одежонку и скрылась в ванной. За ней тянулся след из желтовато-зеленоватых капель. Неудача не сломила Верку, и она прошлась по следу, растирая дерьмо войлочным тапком.
- Мария Петровна, я пошла на работу. Часа через два вернусь, - крикнула Верка и стала торопливо одеваться.
Она надеялась смыться из дома, прежде чем свекровь выползет из ванны. Ей это удалось, и, когда свекровь выносила из ванны подмытого и запеленованного внука, то заметила только мелькнувшее в дверном проёме яркое пятно красной куртки невестки.
- Побежала, блядь, своему начальнику давать, - заворчала старуха.- Говорила я своему балбесу: «Не женись на девчонке: она ещё не родилась, а ты уже по бабам шастать начал!» Так нет, заладил: «Люблю. Люблю». В жопу даю – вот как это называется. Молодые сейчас такое умеют, что не снилось с четверга на пятницу ни одной телятнице.
Верка, действительно, бежала к начальнику маленькой фирмочки с большими амбициями, занимающейся поставками прибалтийских сыров на прилавки городских магазинов. Иосиф Бернштейн, генеральный директор, с детства любил молочные продукты, как говорится, хлебом не корми, яйца оторви. А ещё он любил грудастых девок, да так, чтобы зашкаливало. Верка работала у него секретаршей и по надобности удовлетворяла его эстетические и физиологические потребности с помощью своей великолепной груди. Её благодарность за то, что он взял на работу, без высшего образования и иудейского происхождения, не имела предела. Она не хотела, находясь в декретном отпуске, потерять тёпленькое местечко, приносящее неплохой доход и даже удовольствие, поэтому, как только выдавалась минуточка между кормлением младенца и мужа, бежала на работу подтверждать своё реноме.
Бернштейн ждал её в назначенное время и приступил к делу сразу же, как только Верка вбежала в кабинет и повернула ключ, торчащий во входной двери. Он поставил Верку на паласе раком, задрал ей юбку, спустил трусы и вошёл в неё с бычачьим рёвом. Верка вскрикнула от боли и замычала, как покрытая быком корова. Игра продолжалась недолго, но кабинет успел наполниться запахом коровьего хлева и ещё чего-то резкого, похожего то ли на навозные испарения, то ли на одеколон «Живанши», так любимый Иосифом Бернштейном. Пососав из Веркиной груди молока, он откинулся на спинку дивана и удовлетворённо крякнул: «Хороша корова, когда здорова!»
Возвращалась Верка домой уже по темноте. Возле подъезда она в испуге шарахнулась от мужика, мрачно стоящего у входа. Хорошо, что к подъезду с матерком и пьяным хохотом подвалила шумная компания молодёжи. Вместе с ней Верка проскользнула в подъезд и втиснулась в лифт.
- Поехали с нами! Не пожалеешь! – радостно закричал парень с мордой, просящей кирпича, и тиснул её груди.
- Надо делиться своим богатством! – загоготал он.
Верка, распарившаяся в тёплой компании, вывалилась из лифта на своём тринадцатом этаже, как квашня из горшка. Она помахала вслед компании ручкой и выдохнула:
- Еби своих – дешевле обойдётся!
Дома её с нетерпением ждали муж и свекровь. Верка устала за бестолковый и бурный день, и хотела спать, но не тут-то было. Свекровь должна была излить на неё желчь, накопившуюся за несколько часов, проведённых в компании ревущего младенца. А муж жаждал реванша за вчерашний отказ отдаться ему в приливе страсти.
- Ну что? Подмахнула начальнику-то? Теперь премию, небось, выпишет? – съязвила Мария Петровна.
- Мама! Прекратите! – одёрнул её сын. – Не начинайте очередную склоку. Дайте отдохнуть после работы.
Он встал из-за стола с недоеденным ужином и ушёл в спальню. Верка молча нырнула за ним. В постели ей не было никакой охоты отдаваться, но всё же пришлось, настолько муж был сегодня настойчив. Пока он целовал её груди, потом устраивался между их вершинами и копошился между ног, Верка старалась о чём-нибудь думать. Это ей давалось с трудом. Она всегда жила чувствами, а не разумом, который ей заменял безошибочный инстинкт.
«Какого чёрта мужики так падки на баб в запуске? Запах молока их привлекает что ли? Наверное, и детство хочется вспомнить, мамкину грудь пососать. Кому не хочется вернуться в парное детство? - Верка застонала, почувствовав, что муж кончает, и изобразила экстаз.- Твою мать! Больно всё же! Разрывы ещё не зажили. Надо завтра сходить к врачу».
Врач-гинеколог, Константин Егорович Верхоглядов, работал без выходных и праздников. Частная практика требовала полной самоотдачи и лишь тогда приносила приличный доход.
Перед его глазами постоянно мелькали женские половые губы, и он уже давно отделил зёрна от плевел. Женщины и их половая сфера существовали для него отдельно. Иначе, можно сойти с ума. Совместить разумное и животное, красоту и физиологию было невозможно. Надежду на спасение подавали только женские молочные железы, вечно висевшие над головой Константина Егоровича при осмотрах женских таинственныхпрелестей. Было в них, несомненно, разумное, подчинённое тайному божественному замыслу - выкармливать неразумных людей грудным молоком, содержащим сигнальные белки, передающие судьбоносную информацию. Верхоглядов был уверен, что можно изменить свою судьбу, если кроме материнского молока пить молоко других женщин и млекопитающих. Сам он был выкормлен на искусственных молочных смесях и не употреблял коровье молоко, вызывающее у него желудочные боли и понос.
Первая пациентка ввалилась в кабинет врача без стука, запыхавшаяся и растрёпанная.
- Извините, я немного опоздала, а тут уже сумасшедшая баба к вам сидит с номерком после моего. Еле пробилась! Ей нужно к психиатру, а она к вам! – выдохнула девица короткую словесную очередь.
- Раздевайтесь и в кресло! – прохрипел изменившемся голосом Верхоглядов.
Он увидел перед собой редкий экземпляр человеческой самки с гипертрофированными молочными железами. Вокруг сосков сквозь одежду проступали мокрые пятна сочившегося из грудей молока.
После осмотра Верхоглядов, прежде чем отпустить пациентку, предложил ей сцедить излишек молока.
- Вот возьмите, - подал он ей мерный стакан. – Иначе не дойдёте домой без неприятностей: и себя и других зальёте.
Когда девица, быстро сцедившая излишек молока, поспешно удалилась, Константин Егорович взял дрожащей рукой стакан и залпом выпил содержимое. После этого он долго сидел, уставившись на запись в журнале: «Вера Макеевна Клюева. Послеродовые разрывы. Столешников пер. 3, кв.49».
На следующий день, вечером , как всегда после посещения своей фирмы, Верка возвращалась домой. Душная городская темнота глушила людские шаги. Верка не услышала, как сзади возле родного подъезда к ней подкрался человек, крепко схватил за шею и прижал к лицу марлевую повязку. Понесло хлороформом. Верка успела только подумать: «Врач что ли?» и потеряла сознание. Человек, кряхтя, оттащил обмякшее тело женщины в ближайшие кусты, там разорвал на груди платье, обнажил дынеобразные груди и аккуратно вырезал их скальпелем. Потом он кинул окровавленные куски в чёрный целлофановый пакет и растворился в темноте.
С вечерней охоты Верхоглядов вернулся уставший до расстройства желудка и пропоносил. Сразу стало легче и веселее. Он достал из-под кровати большую медицинскую банку, поместил в неё насухо обтёртые гигиеническими салфетками Варькины груди и залил их медицинским спиртом. «В.М.Клюева. № 21» написал он на стекле восковым карандашом и поставил на полку шкафа в глухой кладовке с металлической дверью, замаскированной стенными обоями, рядом с такими же ёмкостями, где плавали женские груди, сморщившиеся при хранении.
Этим вечером задержался на работе и Веркин муж, лейтенант милиции Алексей Клюев. Мужику стукнуло сорок лет, а он до сих пор не разменял две маленьких звезды лейтенанта на четыре капитанских, не говоря уже об одной большой – майора. Губил его маленький грешок: любил Алексей Клювин выпить в хорошей компании, а их, как на грех, попадалось не мало. Часто пить водку – беда в России не большая, если разумеешь дело, но вот с этим у Клюева случались проблемы. Однажды в подпитии он нарвался на генерала, приехавшего инспектировать их отделение. Генерал только что хорошо пообедал с местным милицейским начальством и находился в отличном расположении духа. От него слегка попахивало коньячком и дорогими сигаретами, но неподкупность генерала требовала жертвы. Этой жертвой и стал лейтенант Клювин, час назад отметивший на рабочем месте с коллегами свой день рождения.
Генерал обнаружил Клюева спящем на рабочем месте в позе «а ля салат «Оливье» и рассвирепел. Лейтенант был понижен в должности и попал в чёрные списки генерала, отвечающего за высокое качество кадрового состава милицейских рядов. С тех пор звания и должности обходили лейтенанта. Изменить ситуацию в его пользу мог только подвиг, и случай представился. Недавно его включили в состав группы по поимке маньяка, нападающего на женщин и вырезающих у них груди. До выяснения личности его условно назвали «Доярка». Маньяк орудовал в городе уже несколько лет, но так и не был пойман, не смотря на напряжённые усилия правоохранительных органов, но теперь, когда в рядах милицейских свирепствовала аттестация в связи с новым законом «О полиции», поимка маньяка становилась вопросом жизни и смерти для многих чинов.
Когда ситуация накаляется до предела, на сцене всегда появляется случай, как доказательство существования высших сил. Клюев уже успел положить в сейф уголовные дела и надел форменную фуражку, как в кабинет влетел майор Ермолов.
- Возьми ствол и давай во двор, в машину! Будем брать Доярку! – без объяснений выпалил он и вылетел за дверь.
Омоновцы, которых ещё не переименовали в опоновцев, высыпали из микроавтобуса с затонированными окнами за углом дома, в котором находился предполагаемый преступник.
- Расставь бойцов по периметру, и чтоб ни одна муха не проскользнула! – скомандовал Ермолов начальнику отряда ОМОН.
- Будем брать вдвоём, - шепнул майор на ухо Клюеву.
По дороге они захватили с собой соседа преступника, живущего ниже этажом, объяснив ему ситуацию. Хозяин квартиры, ничего не подозревая, открыл дверь знакомому голосу, был скручен и положен на пол. Во время захвата он не произнёс ни слова, только кряхтел, как старик, поднимающий тяжести. В кармане у него обнаружили ключ, а опытный глаз майора заметил дырочку в стене и разрез обоев вокруг двери в кладовку.
Ряд банок с заспиртованными женскими грудями офицеры рассматривали молча, принюхиваясь к запаху спирта.
- Кунсткамера, - выдавил из себя майор Ермолов.
- А вот и свеженькие, сегодняшние! – ткнул он пальцем в банку, в которой теснились две огромных груди, увеличенные спиртовой линзой.
Лейтенант Клюев остолбенело смотрел на свежатину. На одной груди возле соска бугрилась большая родинка, точь-в-точь, как у его Верки.