…Бога, Бога! – разнеслось по двору. – Чиклет нашёл Бога!
Благая весть явилась на свет из тенистых глубин фруктового сада. Она вдруг выскочила из-под ветвей на залитую солнцем площадку, внезапно, как свежий прыщ на не знавшей ещё диатеза попе, в лице загорелого, перемазанного гумусом чада, а затем широко раззявила свой младенческий ротик и альтом проревела на всю округу:
- Теперь у Чиклета есть Земляной Бог! Бог! Бог!!!
Услыхав неожиданную новость, Пётр с Бастиндой кубарем скатились по крыше полуистлевшего сараюшки, за коньком которого втайне учились целоваться и благополучно приземлилились в стожок прошлогоднего сена; рыжеволосая Маниока (да-да, Маняша Клажницкая из «два длинных, два коротких», та самая, что местные злопыхатели обзывали гимнасткой-террористкой), прекратила размеренное колебание талией, позволила обмотанному изолентой хула-хупу свалиться наземь и, возглавив передовой отряд свидетелей чуда, ускакала на одной ножке в поисках источника очередного вселенского переполоха.
Виталь, мой сосед – двоечник, да ещё и нигилист по натуре, презрев блинный и бойкот мамаши, и угрозу спонтанно-ременного отцовского взрыва, сорвал с переносицы очки-лисапеты, сунул закладку меж страниц и торжественно прихлопнул хвост ненавистной арифметике. Затем, не на шутку заинтригованный, высунулся в окно, перегнувшись с риском для жизни через узкий подоконник.
- Покажь, покажь! – суетились вокруг босоногие девы. – Дай подержать…
- Дзы-ы-ыко, дзы-ы-ыкински!
- Ой, бабы-ы-ы, я боюсь, боюсь!
- И я!!!
- Какая прелесть! – вскричала Маниока.
- Фу, ну, и гадость! Тоже мне Бог… фу… - скривилась Бастинда, оправляя пальчиком непослушный локон, выбившийся из-под панамки. Указательный перст другой руки новообращённая протестантка, только что без оглядки предававшаяся сарайному греху, патетически, в сопровождении печального многозначительного вздоха воздела небу.
Девочки охали, ахали, вздыхали (ничего особенного - обычные бабские штучки), одни прослезились от избытка чувств, другие с опаской тянули ладошки к неизвестному божеству, чтобы как можно скорее причаститься к великой тайне: желанной, притягательной, но одновременно пугающей. Парням же ничего не оставалось, как толпиться на импровизированной галёрке, оплёвывать грядки с цветущим чесноком и тихо гудеть, пряча за скептическими ухмылками следы глубочайшей досады. Ну, а сам я, как мог, в одиночку держал круговую оборону, не удостаивая преференциями никого из нахальных паломников, не позволяя, пусть даже случайно, хоть как-то обидеть Его.
Вдруг вблизи будто щёлкнуло электрическое реле. Резко пахнуло о-три, свежим фосфором и серой. Нечто, едва уловимое, переменилось во флере обступившей меня ребятни. Сильная половина начала потихоньку выходить из оцепенения, вызванного изначально элементарной завистью, и лишь во-вторых, а, может, даже в-третьих, известной конкуренцией мальчишеских самолюбий. Простым ли давлением протоплазмы, упорством ли, хитростью, но этим маленьким пародиям на самцов Homo Sapiens удалось оттеснить прекрасный пол в сторону от дивного артефакта, извлечённого мною из-под капустного листа всего лишь пару минут назад.
Будущие творцы мировой истории не надумали ничего постыднее, чем обрушиться на маленькое земляное чудо с критикой, граничащей со святотатством, а вернее, с такой дичайшей обструкцией, что ситуация сразу же обрела вид старинной фарисейской игры - интриги, оканчивающейся по обыкновению пошлой провокацией и побиванием камнями никому не нужного, ни на что не годного и никем не званого апостола.
- Да ну, братва, фигня какая-то…
- Отвали!
- Ты чо, блин?
- А сам?
- Ме-ме-ме, бе-бе-бе, - разошёлся вдруг Борька (ещё друг называется), демонстрируя то мне, то притихшим девчонкам свой змеиный язык, длинный и ярко-жёлтый от бабушкиных поливитаминов.
- Не лезь, - отмахнулся я от насмешника, неловко заехав тому локтем по рёбрам.
- Тощий, тощий – псих психованный, баран подкованный! - обиделся иуда и на всякий случай отскочил назад.
- Говорил же: не лезь…
- Ну, и чё там у тебя, Чиклет? Небось, опять какашку собачью нашёл и радуешься? – бросил мне с вызовом жиртрест Петруччо. – Давай сюда, заценю...
Наизлейший враг мой, чувствуя складчатым своим и потным затылком поддержку коллег-завистников, потянулся было рукою к Земляному Богу, но я решил не сдаваться и крепко-накрепко сжал ладонь в кулак, оставив внутри лишь небольшое пространство - с тем расчётом, чтоб мой Бог мог двигаться и дышать. Затем отступив на пару шагов, я прочно уперся тылом в узловатый яблоневый ствол:
- Фиг тебе! Не дам – слугой не нанимался!
- Ты чё опух, тощий? Страх совсем потерял? – Петька наплывал на меня своей громадной, четырнадцатилетней выкормки тушей, как эскадренный броненосец на хлипкую промысловую шхуну. – Гони сюда Бога, да побыстрее, пока по мордасам не отхватил!
- Нет… - на мгновение мне стало страшно, очень страшно. - Бога не отдам!
- Врежь, врежь ему, Петька! – хохотнула из-под своей панамы Бастинда: нервически и безапелляционно. – Ой-ой, тоже мне Бога себе нашёл, тьфу! Дурак психованный… Бог - он в церкви живёт!
- Врежь, врежь, - подхватили мальчишки. – Давай, давай!
- Короче, Чиклет, слышишь? В последний раз говорю …
Виталь заорал было из окна, что за друга всем задницы порвёт, но схваченный за ухо мамашей был волоком оттащен прочь от окна. Несколько мгновений спустя из-за кулис раздался посвист режиссёрского кнута и жалобный вой ударной установки.
Не успел я и глазом моргнуть, как Петруччо вынул из кармана свой финский ножичек, выточенный его старшим братом из старого паровозного клапана, подошёл и ткнул меня в живот:
- Вот тебе за Бога!
Мне даже не было больно. Мне вообще было никак. Под истошный визг старших девчонок и плач разношёрстной дворовой мелюзги я медленно сполз спиною по стволу антоновки и, не разжимая кулака, потерял сознание.
***
Спасибо доктору: он не позволил санитарке выкинуть Бога, но аккуратно уложил того в баночку для анализов, а мама нанесла ему травы. Травы и капустного листа.
Мандарины мама оставляла на тумбочке - по традиции, но сам я в те дни питался лишь через катетер-трубочку, а принесённую мне маманей снедь отдавал соседке по палате - девочке с красивым, но необычайно бледным лицом и с лямблиями в печени. Ей даже уколов делали на три больше, чем мне. Ещё бы, ведь её не хранил сам Бог.
Дни в больничке тянулись нудно, порой казалось, бесконечно. Бог тихо похрустывал себе в баночке маминой капустой, но в разговоры со мной не вступал. Единственная наша дискуссия состоялась сразу после того, как умерла бледная девочка с лямблиями.
В ту душную июльскую ночь она вдруг начала страшно хрипеть, биться затылком об изголовье, обрывая в последних судорогах питающие её болезнь пластиковые трубочки. Потом девочку вырвало печеньем, желчью, ещё чем-то. Спустя минуту-две (врачи так и не успели добежать, несмотря на мой экстренный вызов) юная страдалица, наконец, отмучилась и тихо выпрямилась в своей кроватке, уставив в потолок голубые, но безжизненные теперь, увы, глаза, а в самом уголочке её измождённых губ глупо оранжевела одинокая мандаринная корочка.
Утром я осмелился и спросил Бога:
- Почему так?
- Я ещё слишком маленький Бог и не имею сил воскресить её.
- А если бы ты был уже Большим?
- Ну, тогда за большими делами я вряд ли углядел бы маленьких, - тяжело вздохнул мой Бог и уполз под травинку, чтобы я его больше не беспокоил.
С тех пор мы не перекинулись и парой слов. Я не возражал, ибо понимал: Богу – богово. Понимал и принимал всё, как есть.
***
Потом умер Борька, от странного августовского гриппа. Следом – Бастинда, свалившись с перрона под проходящий мимо электропоезд. Петруччо так и не сумел прижиться в «малолетке», был «опущен» по ходу и в один прекрасный день удавлен под нарами казённой подушкой.
Все эти новости приносила мне мама. Глупо успокаивая меня, она называла иудушку не иначе как Боренька, а размазанную по дачным шпалам иудицу – бедная Танечка. Про Петьку, правда, она сразу и честно заявила: «так ему и надо». А меня почему-то нисколько не интересовало мнение Бога в связи со всеми этими странными инцидентами, тем более, что в последние дни тот как-то странно поутих, стал твёрдым, серым и недвижимым.
Пока Бог спал, я решил написать евангелие. Ведь я был самым первым его апостолом, как-никак. Маниока – вторым, но даже не догадывалась об этом. А Виталь мог запросто стать третьим, если б не был таким лодырем, да ещё и второгодником.
***
Евангелие
Создал Бог Бога.
Из утренней росы, из детской слезы и капустной грядки.
Нарёк имя ему – Земляной Бог, и положил под корень.
И это было единственно верно.
Ибо Главный Бог владеет горним,
А Земляной – дольним.
Главный - немного до и бесконечно после,
Земляной - исключительно здесь и сейчас…

***
Потом умер я. Уровень лейкоцитов в крови вначале резко поднялся, потом так же стремительно упал. Медики забили тревогу: забегали, засуетились. Кололи антибиотики, адреналин, ещё чёрт-те что, ставили капельницы с физраствором, но… сепсис всё равно победил. Сепсис всегда побеждает маленькую жизнь, если на сердце той таится большая обида...
Бог проснулся, пообсох минут с двадцать, затем расправил свои белые, с двумя чёрными пятнышками крылья, вылетел из банки, взмыл через форточку в небо и помчался вослед мне – своему первому свидетелю.
Ибо что такое Апостол без Бога? И что такое Бог без Апостола?
***
Евангелие от Маниоки
…Он был хороший.
Не дал погубить Бога.
За это Бог полюбил его…

Ивангиле от Виталя
Двашды два – пять.
Отныни и ва веки виков!
Аминь…