Есть у нас в артели мужичок один по имени Витек, из тех чудаков, кто до старости в Витьках, Саньках, Мишанях ходить будет. И есть у него…Вот написал я первые две строчки и задумался, потому что дальше у меня идут три варианта: есть у него фамилия, мечта и есть последний шанс.
Не знаю с чего и начать. Поскольку это все, что у Витька вообще в жизни есть. И то, что попеременно верховодит им в его странной судьбе. Но все- же начну с первого, поскольку представить героя надо по всей форме. Фамилия у него Калашников.

Вот был бы у Витька характер поухватистее, да побоевитее, и фамилия эта пришлась бы ему как нельзя кстати. Вон как звучно было у Лермонтова: «Молодой купец, удалой боец, по прозванию Калашников…». Ну и пусть, что из книжки. Кто об этом помнит? Родословная такая не помешала бы современному деляге! Хоть ни статью, ни помыслами в того предка этот потомок не вышел. Мал, кривоног, фейс блином конопатым. И к славе мастера боевого самострельного оружия тоже можно было бы ему примазаться в качестве дальнего родственника и поиметь с того свою выгоду. Ан нет! Витек наш не настолько честолюбив. Напротив, он до нелепости простодушен и до странности незатейлив.

Попал Калашников в наши края лет двадцать пять назад не своим ходом, а в тесном «купе» арестантского вагона, притащившим его с частыми остановками в замазученных тупиках из какой-то сибирской глубинки. Тогда он и на самолете впервые полетел, правда под надежной охраной. Я не знаю, что на самом деле случилось в его деревне на давней гулянке, но сел за ту драку «стенка на стенку» лишь наш Витек. Как зачинщик. Как морально-неустойчивый элемент. Ну и еще как не обремененный семьей. Все это в приговоре суда читалось между строк открытым текстом. Не комсомольцев же колхозных сажать.

А еще как-то Витек проговорился, что мамка ему «по глупости подговняла». Кто-то из знающих людей ей тогда шепнул: мол, под «гостинцы» судья станет добрее и смягчит приговор. Мать и притаранила в кабинет судьи котомку с яйцами и курами. Да не тому, что дело рассматривал, а самому председателю! И вывалила на стол ему подношение с воплями и слезами об единственном кормильце прямо на документы. На серьезные, сами понимаете, бумаги. Председатель был вне себя от этого визита, устроил разгром судье, ну и…. Получилось, что наш худосочный Калашников — «зачинщик», вышедший во главе товарищей против кодлы «кирибеевичей» из соседнего поселка на смертельный бой. В итоге 206-я статья и три года на перевоспитание в колымских краях. Хотя, зная нашего Витька, я могу точно сказать, что его может вывести из себя только одно: шутки в сторону его фамилии.

Наши ж люди здоровы поржать по любому поводу, а уж если кому с фамилией не повезло, поглумиться над этим – святое дело. Витьке вроде повезло. Но, его фамилия цепляла за собой целую связку обидных кличек, смакуемых насмешниками: Калаш – Калач - Калач тертый, Баранкин, Бублик, Дырка от бублика… И кто доходил в своих шутках до крайней – рисковал быть попросту убитым взбешенным (и горе, если выпившим) Витькой.
Доходили шутники до «Дырки от бублика» чаще всего в байках о вечной его Мечте. Мечте, улетающей от Калашникова в черную пьяную дыру.

Была у Витька мечта — уехать в родную деревню. Ну, казалось бы, что тут такого, если мечтает мужик вернуться домой? Хорошая мечта. Не несбыточная. Правильная такая мечта. Но это только вам так может показаться. А для Витька эта мечта была даже недостижимее, чем туманный горизонт колымской тайги, исхоженной им за четверть века вдоль и поперек.
Вот уже двадцать пять лет он лелеял ее и пестовал в своей не обремененной другими заботами голове. Ради нее он никогда не заводил никаких «серьезных» знакомств с женщинами. Как он говорит: «Ну, зачем я бу бабу омманыват? Она ж семью хочет, штоб мужик в дому при ней был. Добром штоб огапашИться*. А я вот уеду… Это ж трагедия для ей… Не…я так не могу».
Подозреваю, что женщины поприличнее и сами не рвались затащить Витька в ЗАГС. Жилья, по причине своего «временного» пребывания на Колыме, Витек не имел. Деньги… Да, появлялись периодически. Хотя они ж имеют свойство кончаться. Но не буду забегать вперед….

Каждый год, нанимаясь по весне в артели старателей, Витька говорит себе: «Все! Селеть* смогу. Не пить, работат до одури, зашибит хорошую деньгу и…домой!». И каждый раз из намеченных планов им выполняется все, кроме последнего пункта. Как рок какой-то над этим мужиком висит! Вот уже все казалось бы на мази. Деньги немалые в конце сезона карман тяжелят: он и сварщик из тех, кто никогда без работы не останется, и дизелист, с закрытыми глазами умеющий разобрать и собрать агрегат. На дОбыче поработать всегда готов… Еще кого заменить…

Каждой поздней осенью, приехав в Магадан, Витек носится по магазинам и рынкам в поисках самых экзотических покупок для матери (хоть она и «подговняла» когда-то, да сын ее давно уж простил) и для Танюшки – так он всегда называет уже шагнувшую за шестой десяток старшую сестру. Блудному сыну и брату не жалко денег на родных женщин. Он скупает для них яркие китайские полотенца с красавицами в бикини, ситцевые халаты, тапочки на резиновом ходу, какие-то бытовые приборы, чтоб подешевле и побольше количеством (пусть даже без гарантии качества). И каждый год сокрушается, что не может никак найти болоньевого плаща, о котором «сеструха жуть как мечтат»:
- Как же ж так? Пошто нету? Красивые очень – потому и в дефиците! Ну… мож еще выбросят хде… — в глазах Витька никогда не гаснет огонек надежды приобрести «роскошь», о которой все давно забыли.

Сам Витек наряжается в дорогу на родину, как картинка. Ну, по его мнению. Костюм-тройка — обязателен, в котором штанины волнами спадают до самой земли, а рукава скрывают раздавленные тяжелым трудом руки, сам-то он лишь до ниже среднего дорос. К нему недешевый галстук из салона местных Арт-художников. Более дурацких расцветок трудно придумать, но подозреваю, что дизайнеры именно для него готовят самое из ряда вон, каждый раз украшая нашего стилягу галстуком еще нелепее прошлогоднего.
Штиблеты – отдельный стих в поэзии Витькиного гардероба. Они всегда должны блистать лаком. И всегда шкрябать по асфальту длинными носами. В октябрьский морозец или промозглую хмарь. Это непоколебимо никакими модным и природным веяниями. Это эталон красоты «а-ля Баранкин». И тоже загадка: откуда, из каких забытых мышами складов он их добывает?
Сверху всю эту красоту слегка прикрывает какой-нибудь пуховик нараспашку, до земли, с перьями навылет и огромная собачья шапка собственного индпошива.
Все! Витек к отправке на родину готов!

И что же? А вот что.
Непреодолимой оказалась для Витьки черта Магаданской взлетно-посадочной полосы. Из года в год начинается и заканчивается прямо в аэропорту полет нашего мигранта в родные края. Если он до него вообще добирается.
У нас на суровом севере, где живут люди с открытой и щедрой в период избытка денег душой, каждое событие – повод для праздника, а уж приезд и отъезд – почти карнавал. Например, без отвальной никак нельзя. Товарищи обидятся. Даже если тебя больше в жизни никогда не увидят, но обиду в душе носить будут. И вот, чтобы не терзаться самому совестью, не оставлять черный след в душах таких же бродяг, Витек всегда проставляется от чистого сердца. Ну, с бригадой – это естественно и поначалу чинно. А дальше… Уже не важно с кем и где. Буфет ли это или просто дальний угол аэропорта, пельменная у автовокзала или загаженная до нельзя фатера случайного знакомого, встреченного на том же рынке.
Потчевал однажды молодежь в коже и в цепях. В финале побили, оказался в реанимации.
Гулял с какими-то южанами, сначала на их деньги, как их гость. Затем на свои, уже как хозяин. Паспорт потом пришлось мне помогать ему восстанавливать. Пил он как-то с рыбаками, улетающими домой с промысла. Рыбаки улетели, а Витек завалялся за лавочкой. Очнулся без баулов, денег и шапки собачьей. Не… На рыбаков он не думает… Это «шпана какая-то без совести его обобрала»…

Провожался даже с цыганским табором! И откуда только взялись эти залетные «чавелы» в нашем холодном краю, почти никто кроме Витька их и не встречал, в те годы, а вот, поди ж ты… Сам факт, что его под белы рученьки хороводят такие веселые, певучие с душой нараспашку люди, так вскружил Витьку голову, что он очнулся лишь когда оказался на задворках аэропорта без всего. Даже без лаковых штиблет. Но именно тогда Калашников встретил свою первую и наверное последнюю в жизни любовь. Рассказывал как-то мне: «Зашел обратно в здание. Нашёл угол потише, сел. Ноги в одних носках поджал под жопу. И так мне тошно стало. Не от водяры… От обиды… Я ж к ним, как к людЯм… не морИл* водку-то. Бабам ихним весь шоколад в бухвете скупил…
Сидю, чуть не вою, слеза к щеке примерзат…

И тут останавливатся передо мной женщина… Так жалостно смотрит, что случилось, спрашиват. Все ж другие мимо шли… Ну… рассказал… Вывернул правду-матку как она есть про себя — чалдона клятущего. Постояла, подумала… И говорит: «Поехали ко мне. Накормлю, одежда мужнина после его смерти осталась. Потом подумаем, что дальше…» Тут же в лавке «Товары в дорогу» тапки суконные мне купила. Другой обувки не было там…»
В ту зиму Витька как в раю прожил. Жила Любаша чисто: занавесочки, салфеточки… хотя и не богато. Но на двоих им хватило бы прокормиться. Однако Витек на шее у женщины не сидел, мужик по халтуркам гоношился. То там разгрузит, то здесь поднесет. На разборке старых бараков месяц с лишним трудился. Оттуда в дом кое-что принес. Стул венский, какие сейчас – антиквариат, на Новый год Любаше подарил. Уж в три слоя лаком его покрывал, старался. Шкафчик ладненький такой в кладовку приспособил. Тоже вещь не пошла на выброс. Да и стройматериалов дармовых подкопил, верандочку весной до старательского сезона хотел поправить. Планы строил даже оседлые… Не успел…

Перед восьмым марта все случилось. Попросила его Любаша отнести на автовокзал сумку с гостинцами и небольшой суммой денег для дочери, что учительствовала в сотне километров от Магадана. Хотела передать к празднику через знакомого шофера автобуса. Витек обрадовался доверию. Оделся поприличнее, да потеплее: хоть и март, да не весна у нас еще. Валенки с галошами (как удачно, что с покойником одного размера нога оказалась) натянул на ревматические ноги… Пошел… И на полмесяца аж потерялся.

Вспоминая потом свою самую большую ошибку в жизни, плакал и сокрушался: «Вот как Васька, дружка свово давешнего встрел, помню… Как в пельменную зашли, до автобуса ишо время было, помню… А как и где потом потом куролесили… За что пятнадцать суток схлопотали? Ничего не помню. Гостинцы сожрали, деньги прОпили… Как я мог к Любаше вернуться? Стыдобушка веть… Волком выл, клял себя и водку…Как же ж я ее ненавижу, проклятую!». Говорил Витек, а руки шарили по столу стакан…За паспортом его к Любаше милиционер приходил, а с покаянно — прощальным письмом чуть позже отправил Витек того же Ваську.
Сам по теплу снова ушел «в поле»…

Да, вы спросите, как Витек между отлетами другие зимы перебивался? Ну, зная Калашникова, я всегда был готов к тому, что уже через пару-тройку дней после его отвальной в бригаде он придет, и скажет: «Спаси, Сергеич, душу грешную, возьми в сторожа на зимовку!». А раз такое дело, то я и не искал никого более, чтоб оградить участок от несанкционированных добытчиков уже черного металла. Затаривал машину крупами, консервами, другими припасами, про книжки для Витьки не забывал. Это у него вторая после выпивки страсть. Журналы, книги до дыр за зиму затрет. Потом читает все, что под руку попадется: календари настенные в балках, газеты, какими мужики полки застилают, и даже просто надписи на старых сигаретных коробках, избежавших печки. Я всегда удивлялся тому, что при такой начитанности, Витек все же сохранил свой северно-сибирский говорок. Еще удивительнее, что Калашников после его сердечной истории стихи начал писать. Простенькие такие… про «любовь – кровь» и «всегда – никогда»…Но это ж само по себе – феномен таежный!

Тайга зимой вовсе не санаторий для одинокого человека, тем более, если он далеко не богатырского телосложения. По прибытию и до настоящих холодов Витек должен успеть утеплить получше балок, наловить, засолить и накоптить рыбы, притащить из леса какой дичи, завялить ее. Если мороз уже крепок, то просто подвесить в холоде и следить за тем, чтоб живой зверь какой не утащил. Но за это больше несут ответственность три штатные собаки, что составляют Калашникову компанию на зимовке. Да…лучины еще надо наскепать*… Движок-то всю зиму гонять не будешь, а свечи уходят в жертву Витькиной страсти почитать.
Дрова Витек еще летом заготавливает, он у нас в рабочий сезон по баньке вечно дежурный, но зная свою натуру, на всякий такой вот ежегодный случай складывает под навес длинные поленницы.
Раз вспомнилось про баньку…

Спиртным я затариваю Витьку на зиму в очень небольшом количестве. Все ж надо: для лечебных целей, для настроения в одиноко-праздничные вечера. Но, если мужик страсть, как хочет выпить, всегда найдет что. Витек нагнал бражки. То ли из печенья, то ли из конфет, может из того и другого…И отметил Новый год праздничным салютом: сжег баньку нашу по пьяни. Остаток зимы строил новую, благо брус на площадке тут же лежал, правда для других целей назначенный. Как он клал в одиночку венцы – даже представить себе не могу. Встретил нас по весне худой, скрюченный, с бегающими глазами… Ну, что тут скажешь? Только если «спасибо» за новую баньку.

На следующий год его медведь-шатун посетил. Летом обычно медведи участок стороной обходят. Понимают своим диким умом, что не хозяева они там, где машины гремят, да соляркой воняет. Зимой же, случись медведю не ко времени из берлоги встать, он уже ничего понимать не хочет. Прет напролом, лишь бы чем поживиться. А чем? Помойка под снегом, склад с припасами под замком… Вот и идет мишка на собак без страха. Порвал он тогда одну из них, самую смышленую. Витек успел в балок заскочить, изнутри закрыться, через форточку по гостю стал палить. Ранил зверя. Сутки сидел взаперти, носа боялся до ветру высунуть. Когда осмелел, прошелся по следам. Нашел в паре километров уже мертвого мишку. Так появился тогда у Витька новый подарок для мамки: шкура колымского медведя-шатуна. До мамки шкура не долетела. Была подарена какой-то шустрой бабенке, «провожавшей» Калашникова в следующий же рейс.

Пьющие подруги его везде находят. В городе не раз раздевали-разували, и даже на зимовку какая-то бродяжка однажды к нему пыталась прибиться, обещая скрасить его отшельничество женской лаской и заботой. Тьфу ты, Господи! Но когда подсчитал Витек свои скромные запасы и грядущие расходы на незваную «мамзель», подсадил быстро ее на попутную машину, благо дорогу тогда еще совсем не занесло.
Помню, как мы к нему весной 94-го пробивались. Снега тогда выпало – ужас, две годовые нормы. До середины мая сугробы лежали. Вышел он к нам из балка навстречу пошатываясь. Таким худым мы Витька еще никогда не видели. И таким трезвым. Половину зубов он тогда от цинги потерял, питаясь уже чуть ли не сосновой корой. С тех пор заготавливает на зиму и пьет по кружке в день от цинги стланик, заваривая иголки – тот еще яд. А тогда целую неделю ел только хлеб с колбасой, все никак не мог насытиться, соскучился по хлебушку.

Ну, а теперь о последнем шансе. Он у Витька в этом году действительно, последний. Нет, Калашников еще не стар, но выглядит стариком. Он старается еще быть нужным, шустрит, пытается успеть везде. Он еще не так беспомощен, но силы покидают его. На следующую зимовку я его не оставлю. Не хочу брать грех на душу.
Если Витек не улетит…

Когда я проезжаю мимо поселков-призраков, коих множество развелось на Колыме после великой Перестройки, и стоящих теперь вдоль трассы, как страшные памятники былому величию богатого края, то вижу дома с обвалившимися крышами, пустыми глазами окон. Но некоторые рамы все- же залатаны кусками стекла или фанерой. Из форточек торчат трубы «буржуек» — вы еще помните, что это такое? Для нищих стариков, не сумевших найти себя в наших краях, и не вернувшихся на родину- это последний шанс выжить в зимнюю колымскую стужу. Таким, наверное, будет последнее пристанище и нашего Витька.
Если он не улетит…

*Чалдон – бродяга из сибиряков, из каторжников
*Наскепить – нащипать лучины
*Селеть – этим летом
*Огапашиться — обзавестись хозяйством
*делат(ь), работат(ь) — некоторые сибиряки не произносят окончаний
*Морить — жалеть, жадничать
*Ватлать – говорить.