Старуха давно умирает. Перевезли ее по осени к себе в город, думали, удобно как: пока снег не выпал, похороним, а к оттепели как раз наследство переоформим и заживём. Летом участок вычистим, через годик ремонт, а машина, благо, уже есть, так и квартиру не надо будет больше снимать. Всё перестроим там и сделаем потипу таунхауз, тридцать километров по Киевскому шоссе, это ли не жизнь?.. я буду на работу ездить, как белый человек, безо всякого метро и трамваев, оттуда даже с пробками недалеко, не то что сейчас, а Лена что-нибудь рядом подыщет.
   Но бабуля принялась выкидывать трюки. Здоровье-то оказалось знатное, старая закалка, лютые тридцатые, голодные послевоенные… В нашей обращённой на север двушке, куда мы её лежачее тело перетащили, она возьми да оживи. Сначала открыла глаза, поморгала, пошлёпала губами, повела языком до дёснам, а зубы мы, конечно, забыли в домике. На следующий день съездил за ними, один, поскольку теперь кто-то всегда должен дома быть сиделкой. Таунхауз потускнел и чуть-чуть отдалился, но надежду терять рано. В октябре бабуля, надышавшись Алтуфьевским воздухом, как следует окрепнув, начала бродить по комнате. Бывает, темно, уже спать скоро, Ленка только ко мне на коленки уселась, как вдруг за стенкой: «кхе-кхе», «ширх-ширх»… замираем, прислушиваемся, считаем секунды. Сначала тихо, потом опять ширх-ширх- -кхе-ширх, и опять тишина. У меня, понятно, уже всё осунулось, а она давай шептать:
-Всё, спит. Ну, Лапа, ты чего загрустил?
   И давай пальчиками играть и хихикать шёпотом. Шёпот похож на утихший кашель. Бубенцы только отвердеют, как опять «кхе!».
-Всё, - говорю, - спать!
Ленка злилась, но тоже укладывалась.

   Я поехал к сестре, сделал, так сказать, подход, но вялый, без огонька. В конце концов, и её старуха помирает. Но сестра умная. Родительскую квартиру захватила, музицирует там, концерты репетирует, короче, пашет. Глядя на её сплюснутое, грубое лицо, от бати доставшееся, тоже трёшь лоб, думая, зачем ей муж? Последних полгода она прожила в Германии, а эту квартиру сдавала.
   Звала нас с Ленкой в гости, но у той с Германией какие-то свои семитские тёрки, я не вникаю, и в конце концов, не так и тянет, паспорт надо делать, да и пиво я не пью, чтоб похудеть. «А чего же ты, эх, - сказал я, - решила возвратиться-то в осень? Межсезонье московское – одно из самых блядских мировых явлений, а ты тут». Нина не ответила. Я наблюдал за ней, маленькой, бойкой, буквально напрыгивающей на рояль, зло ударяющей по клавишам. Ай, это что ли Брамс? А это Шопен ли? Батя это дело любил, вот и превратил её в музицирующую бестию. И всегда, если я приду, сначала она мне сыграет, а уже потом начинает собачиться.
-А чё ты дуешься? Чё несправедливо-то? – я в чай себе подлил коньяку и осмелел. Вообще детский червячный страх перед старшей сестрой легко не одолеешь. В школе, после выпускного, пьяный ввалился в комнату, полежал, стал слушать, как в ушах гудит. Думаю, что за херня спать-то мешает? А это сестра с девяти утра наяривает, экзамены у неё видите-ли! Рыгнул и пошёл ломать Нинино пианино. Я ей оплеуху, она мне ногтями по лицу, родители растащили, но с того дня я знал, как одолевать дебильный, стыдный этот страх. Просто надо выпить, и дело само пойдёт.
   С тех пор прошло пятнадцать лет, Нинка заматерела не хуже мужика. Родительскую комнату заняла одним громадным роялем, чёрным, полированным, сверкающим, как негр из долины Нила, и вот хоть убей, думаю: сама она его туда-сюда ворочает, тренируется так и худеет. Мелкая, а ручищи, да мускулы, во! Сцедил в чай ещё капельку.
-Ты хули разорался?! – тем временем отвечает Нинок.
-А ты хули разнылась?
-Да потому что раз тебе дача нужна, ты за ней и ухаживай.
-И буду!
-И ухаживай!
-А чё ты обижаешься-то, я не пойму, чё ты губы дуешь? Квартиру родительскую заняла одна? Вот и радуйся!.. хоть бы ремонт сделала, бля…
-Не бормочи, малёк. И с чего ты взял, что я одна?
-Да потому что кругом одни твои тряпки, а раз ни одного носка мужского, значит, одна!
   Нина фыркнула, а я, глотнув чистоганом, ушёл, хлопнув дверью. Нет, с этой не договоришься. Значит, так и будем ютиться в съёмной, без кота, зато с кхекающей, ширхающей клыкастой старухой. Закрыл глаза, закуривая на лестничной клетке, а Ленкино лицо, недовольное такое, сразу представилось и заскрипело расстроенными аккордами, как дурной древний патефон. Тьфу, ненавижу музыку…
   Постоял на нашей старой, пахнущей кошачьей мочой лестнице. Охватила ностальгия, я подумал, что родня в воспоминаниях не так уж плоха, уж точно лучше предков-мумий за стенкой. Припомнил батю и как всем двором втаскивали первый Нинкин инструмент в нашу квартирку. Арфу, но с той не заладилось. Ею заняли уголок с моей коробкой с солдатиками. Тогда мы с музицированием первый раз взглянули друг на друга с недоверием. Ночью я откинул с инструмента балдахин из мешковины и ножичком, просто из интереса, ковырнул крайнюю левую струну. Мерзавка порвалась и отрикошетила мне в висок, оставляя шрам чуть в стороне от брови, мужественный такой и красноречивый.
   Я раздавил сигарету об подоконник, кинул себе под ноги и побрёл вниз. А может, не порви я струну, Нинка бы не устроила драку и истерику, и батя не переволок бы от Петровича первое сраное фа-но? Мне навстречу поднималась тощенькая девица в искусственном меху. Молоденькая, но какая-то уже заранее озабоченная. Худая, плечики узкие, вчера, видать, ещё школьный ранец таскала, а теперь студенточка, но, думаю, как же всех ломает этот запах малоэтажек московских, зассанных и серых. Воняет город, и от девушки словно пованивает тоской. Ну, и взгляд главное. А на шее у неё сверкает весёлый китайский дракончик, ядовито-зелёный, совсем не идущий к чёрному под горло джемперу… а чего она расстёгнутая-то?
-Ой, - сказала она мне. А я не растерялся:
-Привет! – благо, выпил, смелый стал. Девочка-то, пусть и тоскливая, вполне себе сладкая. Такую бы отвернуть, головку к подушке опустить, да и пристроиться к тощей заднице. Будет знать, как на диетах сидеть. В прозрачном пакетике тащит в малометражную берложку одни овощи и веточку винограда.
   Девочка залилась румянцем. Ох, думаю, неужели повезёт подцепить студенточку?
-Простите, пожалуйста, - сказала она грустным голоском, - а это вы Миша, да? Нинин брат?
-Допустим, - допускаю я.
-Ну, вы у Нины в гостях были, да? Я Аня, я с ней… ээ, ну вы поняли.
   На самом деле я недостаточно трезвый, чтобы понять сразу, но минуты две спустя, на холодном блевотном московском сквозняке, свистящем в арках родного двора, до меня доходит, что моя брутальная сестрёнка в Германиях своих, а может, и по возвращении сюда, заделалась лесбиянкой.

   В ответ на мой рассказ Ленкина толерантность отчего-то не проявилась. В её взгляде как будто скользнуло: «Ну и семейка». «Всё-то тебя не устраивает», - я поглядел, как она распахивает занавески и впускает в комнату субботний шум спального района: грохот грузовика, доставившего хлеб в булочную, глухие удары мужиков по мячу во дворе, детские крики и смех. Но тут в коридоре зашаркал ходячая мумия, и я понял, что не так уж она не права.
   Пригласил, кривя рожу, сестру с любовницей к нам в гости. До декабря отнекивались. Когда пришли, сидели чинно, как на приёме у королевы-матери. Гирлянда на ёлке, переключаясь с одного режима на другой, производила больше звуков, чем мы, кончив чавкать и ожидая чая. А о чём с ними говорить? Я подвыпил, и мне весело. Лена злющая, не выспавшаяся, у неё уже месяц что-то постоянно болит, натирает, работа не ищется и так далее. Нинка, как сфинкс, по лицу ничего не поймёшь, а я-то знаю, что у неё на уме: выстукивает мысленно свои аккорды, точно говорю, она ж больше ничего не умеет, даже посуду мыть! Одна только Аня – куколка, скромно улыбается мне. На неё я и пялился весь вечер, в глубокое декольте и на дракончика, бьющегося о дырочку между грудями. Грудки-то маленькие, а старается показать.
-Что я здесь с тобой застряла, а? – каждый вечер моя женщина берётся за пилу и делает по два, а то и три-четыре подхода. Когда она с такой же настойчивостью добивалась близости, это было как-то естественнее. С одной стороны, мы и впрямь в чём-то семья, и «застрять» верное слово, ведь просто так не разойтись, не обратно же ей в Тулу ехать? С другой, не много ли, лапа, ты на себя берёшь? Я приучился молчать, а со временем приладил и выражение лица, не улыбался, а показывал, что отношусь серьёзно, думаю, как вывести из ситуации забуксовавший недосемейный катерок. А всё старуха. Сейчас я думал только о том, устанет Ленка и ляжет спать сразу, отложив пилу до утра, или возьмётся за инструмент, едва закроем за гостями дверь.
-Ну, приятного аппетита, - сообщил я девушкам, поставив на стол торт, - я схожу попорчу здоровье.
   Пепельница на балконе, в той комнате, где зеркала скоро окончательно забудут, как люди занимаются сексом. Примета кризиса: Ленка теперь еще и шипит, ежели я курю на балконе, раньше шипела только хозяйка, а моя, бывало, и сама баловалась, а теперь всё не так ей, о здоровье типа заботится. Однако я, пребывая в каком-то добром, даже игривом настроении, наперекор кухонной угрюмости, упрямо хочу курить на балконе, а не у мусоропровода.
   По пути заметил Ленкину рукопись на столе. Одна из немногих её попыток отвлечься и выйти из дурного настроения заключается в том, что она часами сидит над листом, потом записывает стихотворение. Поэтесса со мной живёт, я посмеиваюсь над этим. Ибо бездарно, и еще потому как сам ни к чему такому не способен, и при чтении более двух четверостиший клюю носом. Но в честь хорошего настроения один лист захватил, чтобы почитать, а на балконе темно, сунул в задний карман джинсов и забыл про него.
   Закончив курить, я замер в коридоре и вслушался, разговаривают ли они. Но девушки, видно, так и промолчали все пять минут, что меня не было. Вдруг весёлость моя улетучилась, чужая угрюмость перестала быть смешной, зато я сам сделался угрюм. Невмоготу стало туда идти, и я завернул в старухину комнату. Рядом с ней на тумбочке россыпь лекарств, на них уходит пол моей зарплаты, и где-то половину Ленкиной любви они мне уже стоили. Я зажёг ночник, луч упал на бабкино лицо, я слушал, как она дышит. Никакого раздражения у меня к ней нет. Господи, да я пожалуй и люблю её, вот только… ну собралась ты умирать, чё ж не умираешь-то, жилы из нас тянешь? А собралась жить, так живи себе спокойно… Только, сама по себе. Как-то так. Правильно говорю?
   Пожалуй, что неправильно. На Западе, у этих бездельников и пидарасов, принято старичков в специальные дома сплавлять. У нас «продвинутые» тоже так делают, платят бабки и не парятся. А я то ли непродвинутый, то ли жадный, то ли предчувствие с этим связано дурное, ну, в смысле понимаю, что если старуху туда отправлю, то вроде как буду сопричастен к её кончине. Оттуда не возвращаются. И не может там быть уход лучше, чем мы, пусть и морщась, ей дадим. Даже в пропитанном раздражением доме.
   Сзади раздались чьи-то шаги. Я вздохнул, готовясь встретиться с Ленкиными вытаращенными глазищами. Чего ж ты, дурёха, вечно таращишься, если что не так… Мне опять стало веселее.
   Но за спиной стояла девочка Анечка.
-Ты чего крадёшься?
-Лена стала посуду мыть, Нина в туалет пошла…
-А ты решила по квартире пошариться? – рассмеялся я, Аня покраснела. – Не обижайся. Просто шучу. Это бабушка моя.
-Понятно.
-Всё помирает да не помрёт.
   Старуха сопела, накаченная перед приходом гостей снотворным, на кухне наши женщины занимались посудой, поэтому мы разговаривали шёпотом. Лучше уж стоять с Анечкой в полумраке, наблюдать, как она испытывает неловкость, стыд, любопытство, сочувствие, чем идти к ним. Но говорить нам было не о чем, поэтому я развернулся, чтобы погасить свет, но тут Аня заметила лист у меня в заднем кармане.
-Это что у тебя, стихи? – громким шёпотом спросила она. – Сам написал?
Стоя к ней спиной, соврать было легче.
-Ага.
-Прочитаешь? Я тоже стихами увлекаюсь.
   В полумраке стихи прозвучали немного интимно и, пожалуй, чуть менее бездарно, чем когда их вместо ужина декларировала мне Лена:

Это мир материальной культуры
Мир вещей, обнимающих всё собой
А любовь молоденькой дуры
Все конечно сочтут пустой
Ценность личности человека
Выше всяких речей показных
Но однако ж с первого века
Притягательность лишь в золотых…
Что вы знаете о великом
Бескорыстном и светлом чувстве
В этом мире живя, безликом
Так и в душах же ваших пусто
Это мир никем не любимых
И не любящих тоже, впрочем
Нету нужных, нет неизменных
Нет различий меж днём и ночью

-Неплохо, но надо же... - сказала Аня.
-Что?
-Очень, хм, женственное стихотворение как будто.
-Ну, в каждом есть по чуть-чуть женских генов, правда?
Я выключил свет. Наше отсутствие явно затянулось.
-Знаешь, что я тебе скажу, - шепнул я, осмелев, когда перестал видеть её лицо, - про то, что ты лесбиянка, – ладно. Это бывает. Это вроде как даже сексуально. Но с вегетарианством-то ты завязывай, Анют.
-А с чего ты взял, что я вегетарианка? – спросила она совсем тихо.
-Ну, помню, у тебя в пакете, когда мы встретились, одни овощи были, да и сегодня ты Ленкин холодец не пробовала.
-Сейчас пост рождественский, а тогда, наверное, просто среда была, - по поменявшемуся голосу я догадался, что Анечка улыбается. Меня коснулась неправильная, злая волна похоти. Захотелось заткнуть её, завалить прям тут и выбить всё это говно из глупой головёнки. Тоже мне, верующая лесбиянка… Кто-то выразительно кашлянул за Аниной спиной. Я не видел их лиц, чёрные силуэты Ленки и Нины закрывали дверной проём, но обе, догадался, смотрели на меня с гневом и негодованием. Какие все творческие собрались в квартире, за которую плачу я. Может, я и не пишу стихов, зато зарабатываю деньги.

-Слушай, - сказал я Ленке в следующее воскресенье, когда мы ехали за покупками и не разговаривали, - а может, нам в храм заехать?
-Зачем это?
-Ну, я не знаю… Пост идёт.
-Какой ещё пост?
-Рождественский.
-И чё тебе этот пост?
-Ну, я крещёный как-никак.
-Ну вот и заезжай после магазина сколько угодно, - не без злобы сказала она.
-…да и за бабушку бы свечку поставили.
   Ленка вспыхнула, чуть не захлёбываясь от ярости, начала шипеть, срываясь на крик, о том, что история со старухой обратилась для неё в один непрерывный кошмар. Вместо обещанного наследства, таунхауза, нормальной загородной жизни – вечное беспокойство, разлад и постоянные ссоры.
-Так это ж ты ссоришься, лапушка, - заметил я, и ласкательное слово отнюдь не звучало нежно. Как-то бабуля, услышав, видно, как Лена ко мне ласкается, стала меня называть в те редкие минуты, когда мы разговаривали. Теперь она возненавидела это слово, прежде в нашей паре весьма расхожее, так же люто, как моё семейство.
-Я ссорюсь с тобой?! Да ты только и делаешь, что заводишь меня, постоянно меня одёргиваешь. Ночью, мол, потише, утром побыстрее, вечером стихи мне писать нельзя, на выходных вместо магазинов теперь свечки будем ездить ставить!…
-Слушай, ты б угомонилась со своими стихами, а? В храм раз в жизни предложил съездить. Уж не знал, что у тебя с этим такие проблемы – может, тебе кого другого поискать? Кого пообрезанней?
-Ах ты фашист, - залепила в меня огрызком карандаша, которым выводила свои каракули (из машины мы к тому времени давно переместились в квартиру, но пожар было не унять). – Что ты решил тут к национальности ещё привязаться-то, а?
-Да кто ещё к чему первый привязался!
   Когда я хлопнул дверью, вслед ещё долго сыпались проклятия и какие-то еврейские подковырки. Я уселся у старухиной постели и понял, что теперь я с бабкой заодно, что не желаю, чтоб она померла. Никогда дурного слова от неё не слышал, и хоть своё она отжила, но ведь на самом деле ничем не мешает. Я ждал, что она проснётся и что-нибудь такое прокряхтит вроде: «Ругаетесь, лапушки? Не ругайтесь, жизнь-то короткая…». Но сон умирающего крепок. Один раз она чуть-чуть вышла из забытья и прошептала: «Куда опять сержант уходит? Вот бы сегодня до Казахстана доехать, да?..» - что-то из эвакуационного её детства, может? А впрочем, чего гадать. Пусть поэты, музыканты гадают над снами и образами. Я сидел живой, а старуха одной ногой стояла в могиле.

   Я решил соблюдать Великий пост. Из упрямства, от злости, из-за того, что изредка Аня писала смски и поздравляла со всякой христианской лабудой: сначала Рождество, за ним Крещение вроде, потом прощёное воскресенье… Она мне: «Прости за всё», а я не знаю, как правильно, отвечаю «да ничего, всё в порядке!». Она перезванивает:
-Миша, ну какой ты странный. «Бог, - говорит, - простит и я прощаю», вот как надо писать.
   Да, было что-то такое в детстве, и наверняка бабушка учила… Она зиму, кстати, хорошо перенесла. В спячке пролежала, но весной очнулась. А впрочем, я уже привык, что никто про неё не спрашивает, когда звонит.
-А ты ещё пишешь стихи? – спросила Аня. – Может, почитаешь мне?
   Я прокрался в Ленкину комнату, хотел стащить что-нибудь из её почеркушек. Мы теперь спали вместе только по большим праздникам. Но увидел, что сидит строчит, вся скукожилась, сгорбилась и пишет. Вроде подолгу пишет, а результата с ноготок. Видел я её страничку в интернете, ну и чего? Там таких, как она, толпы. Строчат и строчат… Я вот на вторую работу удалённо вышел – программки для благотворительного фонда писать, с помощью которых дети-инвалиды будут в школах вместе со всеми учиться, - а они строчат. Кому от них польза? Мне хотя бы пятнадцать тысяч заплатили авансом. И не надо лицемерия. Предложили бы двадцать в компании, выпускающей сигареты, пошёл бы туда, деньги не пахнут. А творчество ваше частенько подванивает.
-Не прочитаю, извини, настроение не то.
-Жаль.
-Да, вот так. Ну, слушай, ладно, давай это…
-А ты на соборование пойдёшь?
-А что это?
   Она объяснила, но я понял только, что это когда любые грехи прощают. Меня отчего-то покоробило. Если задуматься, то с детства беспокоил меня этот Бог, который из всех щелей за тобой подсматривает и всё знает. Хоть ты уроки учишь, хоть дрочишь, хоть на арфе струну рвёшь – всё видит, фиксирует. Участковый то же мне…
-Нет, не хочу.
-Ну, хоть на службу в Пасху сходи.
-Это ладно, это дело хорошее.
   Но про пост в дальнейшем, надо признаться, я частенько забывал. То коньяка по привычке в чай капну – не выливать же, то сигарету выкурю четвёртую-пятую на работе, то колбаски в столовой прикушу. Да и в храм ни разу не попал. В общем, никакого поста по сути у меня не было. Всё по-игрушечному. А участковый как по обычаю смотрел через щёлку, не вмешиваясь, так и продолжил. И в чём тогда разница? Кстати, в начале марта Ленка сказала, что съезжает, и тут уж не до смирения было…
   Вещи, однако, собирала долго. Я даже начал её поторапливать, но тут она напоминала, что за месяц уплачено. А действительно, впервые за полтора года житья отдала мне денег. Была у меня мыслишка выяснить, что за новый у неё появился. Денег дал, а к себе перевозить не торопится. Но как-то гнусно стало, а к тому же пост.
За мученическую мою аскезу, которая не всякому горожанину под силу, с неба подвалила небольшая радость, разнорядочка света от участкового. Ну а что, всё верно, своих надо награждать, чужих бить. Нинка опять засобиралась в Германию и жильцов на съём родительской квартиры найти не успела. Скрепя сердце предложила мне на полгодика въехать, бесплатно. Со старухой, понятное дело. Я подумал-подумал, да и решился. Начал вещи перевозить. Съёмная опустошалась помаленьку, дрались с Ленкой за каждую вазочку. Она от стервозности дралась, я из принципов, но результат один: всё мелкое отходило ей, а всё габаритное мне. Только габаритного мало, поскольку квартирку брали уже с обстановкой.
   В родной дом по лесенке всякий раз подниматься было в радость. Чувствовал лёгкость, как будто и не было на мне этих иисусовых тридцати трёх, и довольствовался малым, то есть чайком без коньяка, и порнушкой вместо живой девочки… На ночь я пока возвращался на съёмную, поскольку старуху одну лучше бы не оставлять. Перевозить её решил в последнюю очередь. Поспит на узком диване, рядом с роялем. Пусть у меня пальцы отвалятся, если я хоть раз эту чёрную гадину протру!

   Солнечный был день, оттепель. Завёз кое-что в новое жилище и собирался в старое. Встретил у подъезда Аню. Забыл про неё за всей этой канителью с переездами.
-А чего ты плачешь? – удивился я.
-Ничего, - хрюкнула.
-А чего тут стоишь?
-Просто…
-А, тебя Нинок …
   «Прокинул», - не договорил я. Ну ещё бы… Анечка в этот момент была очень красивая. Меня тронуло её страдающее внутреннее тепло.
-Не надо плакать. Пошли, провожу до дома.
Машина стояла в ремонте, поэтому мы ехали на метро. Воскресенье, утро, за билетиком стояли минут десять. Вспомнил, что начало месяца. Через пару недель ехать, на Пасху, надо бы узнать, как там с парковками у храма …
Хныкать Аня перестала и сидела, как статуя. Побелела, забронзовела.
-Ну рассказывай, что за горе такое?
-Хватит.
-Что?
-Всё хватит! Перестань на меня пялиться. Ты такой же, как она. Вы меня убить хотите!
-Прекрати глупости говорить.
-Ну, почему никогда я не могу нормального человека отличить, а? Ведь понятно было, что ей только музыка эта нужна, а людей она не видит! Да вы никто не видите людей!
   Я огляделся. В метро народу немного. Кто-то нависал над нами, задевал мою коленку сумкой, напротив бледный паренёк ковырял в носу, две негритянки слева трещали на французском. Я бы никого из них не заметил, не произнеси она этих слов. Ну и что, кому они нужны? Это декорации, а не люди.
-Ты же поэт, да? Должен остро подмечать, каждого должен насквозь слышать? – спросила вдруг Аня. – Вот скажи, чего ты во мне слышишь?
-Будет у тебя счастье…
-Ничего ты не слышишь. Я умру! Сегодня. Убью себя!
   Я вздрогнул. Достал телефон, там смс: «Старушка откинулась сегодня поутру. Извини, еду в аэропорт, а то бы прибрала. Чао».
-Давай без глупых речей, ладно? – сказал я, взяв её за руку.
-Хотела дождаться Пасхи. Так здорово на Пасху умереть, когда все воскресают, а? Но ведь такой грех делать в Пасху плохо. Так что нет, сегодня.
-Прекрати.
-Вот ты талантливый, и сестра у тебя талантливая. А я что? Я – зачем? Вокруг люди, а я не слышу их, у меня ничего не получается. Я двадцать лет живу на белом свете, но ничего не смогла!
-У тебя истерика. Знаешь, тебе надо коньячку выпить. И кстати, я не поэт, я ни единого стиха в жизни не сочинил! А то, что я тебе читал, не моё.
   Фляжечки при себе не оказалось, оставил где-то. Пост. Я смахнул со лба холодный пот. Никто из людей-декораций ей не поможет. Они разойдутся, а она останется одна, беспомощная, и что если действительно наложит на себя руки? Но мне надо к старухе, прикрыть ей глаза, подготовить её, вызвать скорую, ну и что там полагается делать… Дурочка, конечно, проплачется и уймётся, а если… а вдруг… Сердце хрустнуло в груди. Скоро моя пересадка. Ехать с ней или бросить. Что это, сострадание, любовь? За это чувство умер Бог?
-Ничего не делай. Я к тебе вечером заеду, и поговорим, - сказал я внушительно. Аня молча улыбнулась. – Эй-эй, давай без этих улыбок, ладно? Дерьмо бывает. Бывает, что бросают тебя. Циничный мир. Меня вот тоже бросили, и Ленка, и бабушка…
-А что с бабушкой?
-Умерла, сейчас смска пришла.
-А… мне очень жаль. Я ей скажу, что ты её любил.
-Да хватит тебе уже! И не улыбайся так.
-Как?
-Так… значительно. Ты с собой ничего не сделаешь, поняла? Ты меня дождёшься, вечером. Мне один час нужен. А потом мы поговорим, и я тебе объясню, почему ничего страшного не случилось.
-Я её люблю. А улыбаюсь я просто… ну, прощай. Тебе выходить.
-Вечером, - я показал пальцами телефонную трубку и вышел из вагона. Запомнился её ядовито-зелёный дракончик, болтающийся на груди. Закружилась голова, и полегчало только на воздухе, через сорок минут.

   В комнате лежала живая старуха и улыбалась.
-Ой, лапушка, приехал, - сказала она. – Леночка тебе какую-то записку написала, но я без очков не разберу.
   «С первым апреля. За шутку зла не держи, не забывай. Улыбайся :) И хотя это против моих убеждений: Христос воскрес!». Я отвернулся от бабушки, не зная, куда себя деть. На улице светило солнце.
   До метро недалеко. Стеклянное сердце хрустит, навстречу несутся люди-декорации. Иногда человек меняется. Сегодня, на две недели раньше срока, я воскрес. Улыбаясь, умирает старуха. Лена проходит регистрацию на рейс в Таллин. Почему я твердил Анечке, что приеду, зная только станцию, где она живёт? Телефон. Гудки. Сегодня я воскрес. Светит солнце. Гудки.