Велик был год и страшен год…

Не знаю почему, но когда общался с Поэтом, именно эта фраза всплывала в голове. Только в модификации: велик Поэт и тщедушен Поэт…
Думаю, не только у меня всплывала.
Он был Гений, безусловно. Он и сам это знал. Он запальчиво кричал:
– Пушкин говно! Лермонтов говно! Все говно! А я гений!
Его спрашивали:
– Ну хоть кто-то – не говно?
Он отвечал без раздумий:
– Пастернак, Мандельштам, Цветаева. Они – поэты. Условно. А так-то – я!
– А, например, Ахматова?
– Ахматова – не поэт, а поэтесса, – говорил он.
А сам мелкий такой, нелепый, неухоженный, всклокоченный, вечно голодный. Работал в какой-то районной библиотеке… с соответствующей зарплатой…
Надо признать: стихи у него действительно получались. Правда, почитать их нынче негде, так уж сложилось. И не помню почти ничего, кроме самого начала поэмы под названием «Ноктюрн»:

Бедная, бедная ночь.
Кроме тебя – никого.
Волей последней моей мыслю тебе пробужденье.
Первенец равного мига по силе заплечного пенья,
туман отвердевший в седле неподвижном
гнет шапки к земле неживой.

Гений, несомненно.
Собственно, там все были гении. Там – это в поселке у довольно холодного моря. А все – их было немного, но – гении, за малыми исключениями.
Андрюша, например. Нет, он-то себя гением не называл, но во взгляде это читалось безошибочно. И в стихах. Из которых запомнилось только:

А ворóны над Кремлем – каррр!

Вот Андрюшина девушка была не гений, она была просто Андрюшина девушка и, выпив немного, истерически хохотала, а потом рыдала и отчаянно выкрикивала:
– Сколько можно сотрясать воздух?! Делайте что-нибудь!
Но все продолжали сотрясать воздух, и девушка постепенно успокаивалась. С полной безнадежностью в лице и фигуре.
Или Валера с Риммой. Они были художники, служили по оформительской части в цирке, а в свободное время авангардствовали. О своей гениальности иногда заикался только Валера. Он вообще заикался. А Римма не заикалась, в том числе и о гениальности. Картины они писали хорошие.
Или Миша. Он играл на всех музыкальных инструментах, от расчёски до оргáна. И, как заведенный, учил языки. Знал уже английский, французский и немецкий, а учил – одновременно – итальянский, португальский, чешский и зачем-то финский. И, между прочим, выучил. Что, не гений? Хотя и здравомыслящий. Про Поэта он мне говорил, чт о тот на самом деле Пушкина с Лермонтовым любит, просто не признаётся.
Или Крупный Режиссер. Он у того моря отдыхал с молодым племянником, блондинистым и кудрявым. Я-то по наивности думал, что это и в самом деле племянник, но оказалось, что нет. Оказалось, что это любовь у них. А Режиссер был действительно Крупный. Засрак, между прочим. В смысле, заслуженный работник культуры. Позже и народного получил.
Ну и еще там были гении. А негениев, кроме Андрюшиной девушки и Режиссерова племянника, было всего трое: Серёга, потом еще одна девушка (хорошая такая, спокойная, сероглазая) и я. Серёга в основном нырял с пирса в холодное море, чтобы порадовать девушек, девушки ахали и радовались, а я думал – чего ж это я и не ныряю, и не гений?

Я и правда считал, что не гений. Меня воспитали так. Скромность превыше всего, и вот не надо ни на что претендовать, кроме как на признание способностей чуть выше среднего, но не более. Ну там, помузицировать в культурной компании. Пушкина наизусть подекламировать. Из Канта поцитировать что-нибудь умное. В шахматишки сразиться. И достаточно. Тем более, гении – они же всегда страдают в жизни.
А тут – гении кругом. Особенно Поэт. И не видно, чтобы он особенно страдал. Да и остальные тоже.
Бывало несколько даже обидно. Но я еще же и стеснялся.
И вот как-то сидим мы все у Крупного Режиссера, пиво пьем, и Поэт вдруг начинает запальчиво выкрикивать:

Гора горевала, а горы глиной
Горькой горюют в часы разлук…

Все, конечно, поняли: Цветаева. А чего Поэт так возбудился – не поняли, да особо и не заинтересовались. У него бывало…
Но меня ни с того, ни с сего пробило. Как в песне: тут их и накрыло.
И возьми я, да и продекламируй в ответ:

С борта брига я берег берёг
Я буран, я бурун, я барон
Но придёт бурей Брут, он предаст, отберёт
Мой Тироль, мой Турин, мой трон
Он отнимет и нимф, и нимб,
Мое море, мой март, мой мир
Будет мор, и под звуки звенящие лир
Я буду несчастный Лир

Ну чисто упражнение на фонетику, если кто понимает. Чего меня дёрнуло…
А Поэт вдруг уставился на меня (глаза навыкате, как у Крупской, даже страшно стало) и спрашивает, с огромным подозрением:
– Тоже Цветаева?!
– Нет, – говорю, – это я… балуюсь…
– Гениально! – закричал Поэт.
Тут мне вспомнился Моцарт, который легко так говорит Сальери, что мы, мол, с тобой гении, ты да я. Но завидовать Поэту я не стал, потому что не Сальери моя фамилия. И опять же воспитание. Да и компания с Поэтом неожиданно согласилась: дескать, таки гениально. Даже Крупный Режиссер, к плечу которого притулилась белокурая голова племянника, с интересом посмотрел на меня, как будто впервые увидел.
В общем, тут я и решил для себя, что тоже гений. А почему бы и нет?
Но это скоро прошло. Довольно безболезненно.
С тех пор ощущение собственной гениальности накатывает на меня редко.

Через год мы снова встретились с Поэтом в том же поселке у холодного моря, и я бестактно спросил:
– Ты как, всё пишешь?
– Пишу, – ответил он и едко добавил: – А ты?
Я промолчал.
…Он, этот Поэт, так и остался Гением. А я, хотя с годами и почти перестал стесняться, Гением бываю в только очень и очень отдельные моменты.

Но вот в любви я Эйнштейн (с)