Когда я впервые увидел тощего паренька с бледным лицом нездешнего жителя и тремя шляпами на голове, то подумал: ещё один «гений», бля.
Почему нездешний? Дело не в том, что бледнолицых в наших южных краях не густо. Всякие случаются. У него было лицо жителя иных миров, скорее внутренних, чем внешних.
Почему ещё один? Как раз в те времена я посещал поэтические тусовки, где «гении» попадались. Их можно было легко отличить по несуразностям и даже дефектам, как то: косоглазие, тугоухость, хромота, горб, натуральная лапша на ушах или ветошь или соломка, пена в уголках рта, обгрызенные ногти, провалы в памяти и взгляд — сквозь собеседника.
Вот он разговаривает с тобой о том о сём и вдруг... забывает про тебя, всё вокруг перестаёт для него существовать, ибо он в другом измерении. Можно, конечно, встряхнуть и вернуть, но нужно ли...
Хуже всего назначать встречу с таким гением или пусть даже он сам назначил. Ты выкраиваешь нужный час, приходишь ждёшь... Безрезультатно. Когда случай сталкивает вас опять и ты лепишь предъяву, он недоумевает, потом извиняется, дескать его отвлекло нечто, унесло потоком времени и вообще какая разница — встретились сейчас, делов-то.
Они такие. Они могут быть не слишком образованы, до всего, что им надо они доходят своим рассудком, самостоятельным умственным напрягом. Эрудиция это другое. Пусть и умнейший чел, два высших, схватывает и продолжает любую мысль, сыплет цитатами, достает лекциями по поводу, но — не гений. Много, умело прошнурованных, общих мест, мало прорывов в заоблачные выси. Нуден.
Гений же интересен, хотя местами ебанут. Вникая во что-либо досконально, он выстраивает цепочку невообразимых связей и приходит к выводу, который мог бы сделать ценой многолетних усилий трудовой коллектив, а скорее не сделать вообще.
Не упоминал бы искусство, где гений идёт своим, не хоженым никем, путём, тем не менее придётся.
Николенька родился музыкантом.
Его худосочная, невзрачная, как мокрая курица, мать жила в коммуналке. Единственной дорогой вещью в которой было пианино фабрики имени Молотова, подаренное ей отцом в день окончания музучилища. До этого светлого дня она ходила заниматься в Дом культуры химиков неподалёку. Жила она со своей, брошенной отцом, матерью в комнате, поделённой перегородкой пополам. Дед Николеньки жил с новой женой в собственном доме с роялью и абрикосовым садом. Покупая дочери пианино, наказал: будущему внуку.
Послушная дочь наказ выполнила и нагуляла Николеньку от сокурсника. Тот приехал на встречу выпускников из столицы, где дирижировал симфоническим оркестром. Величина для сокурсниц непостижимая и желанная. Все они перебивались уроками музыки. В тот вечер он выбрал мать Николеньки, потому что сидел рядом.
Худенькая до изящества, с интеллигентным профилем лица, с длинными музыкальными пальцами, которыми она неумело достала член дирижера. Потом перебирая ими, как по кларнету, долго не решалась пригубить орган. Наконец, решительно поцеловала головку и присела на него. Кстати, счастливый обладатель хуя, в это время был мертвецки пьян.

Конечно же, Николенька, проболел всё детство всеми болезнями какие возможны. Он слегка косил глазками, поздно пошел ножками самостоятельно, несколько заикался и страдал бесконечным поносом. Однако имел абсолютный слух, который проявился следующим образом.
Как то дед, придя проведать внука, купил долгоиграющую пластинку, а заодно и радиолу «Ригонда» для прослушивания. Поставил Чайковского «Итальянское каприччио». Мальчик заинтересованно слушал, что для него в два с половиной года было не характерно. Потом мать прикупила ещё пластинок, что-то брала у подруг и ставила проигрывать. Николенька мотал головкой и просил: «Дугую!»
Мать ставила другую. Тот опять мотал головой.
- Какую Николенька? - заботливо и вместе с тем заинтриговано вопрошала мать.
- Эту! Та-а, та-а, та-там. Та-а, та-а, та-там. Та-та-та-таам,— прочирикал малыш.
- А-а, ту что дедушка купил?
- Дедука, - кивал тот и не шелохнувшись, вслушивался в оркестровые звуки.
Откуда ему было знать, что сей сорок пятый опус Петра Ильича критика тех лет за художественное произведение не считала. А он же постепенно стал различать среди музыкального карнавала, фанфары, гобои, флейты и даже решающий в его жизни кларнет.
К семи годам он усвоил основной репертуар большого симфонического оркестра, несколько опер знал наизусть, иногда напевая, иногда пробуя подбирать на фо-но. Без нот, без техники — по наитию. Когда мать пыталась его учить, он начинал орать.
Естественно, предвкушали музыкальную карьеру, а дед согласился платить за обучение внука. Осталось за малым — поступить в музыкалку.
На экзамене Николенька спел песенку Дунаевского из кинофильма, угадал все ноты, сходу повторил все ритмы и мелодии, но его не приняли. Слишком большой наплыв проплаченных учеников в престижную школу.
Этот факт потряс Николеньку основательно. Он никак не мог постичь обыденного хода социальных вещей. Мать договорилась с преподавателем той школы о репетиторстве, ибо сама с утра до вечера зарабатывала тем же, плюс школьные уроки. Сынок с трудом поддавался обучению, её же указания принимал штыковой атакой.
Интересен доверительный разговор произошедший как-то с его матерью.
- Я сама виновата, что он такой, - говорила она мне, сидя на общей кухне. - Во-первых, я долго скрывала беременность от своей матери и не доносила. Во-вторых, когда Николенька впервые спросил меня откуда он появился, я не подумав сказала, что купила его в магазине. Отца он никогда не знал и тот его не интересовал. Поэтому Николенька решил, что он ничей. Однажды поделился со мной, как он представлял себя лежащим в магазине среди других таких же, неизвестно откуда взявшихся. «Я лежалая кукла, я пупс» - есть у него такая песенка собственного сочинения...

Через год в музыкальной школе, куда он поступил таки сразу во второй класс, прошел слушок: ученик что-то сочиняет. Сие вызвало очевидную негативную реакцию у многих, в первую очередь у преподавательского состава. Композитор, бля... Его повели на прослушивание в музучилище имени Ипполитова-Иванова. Там сказали, что он сочиняет неправильно, такой музыки не бывает, это нонсенс.
У него был прикол: приписывать к диктантам по сольфеджио свои аранжировки основной мелодии, чем доводил преподавательниц до истерики. И это в то время, когда другие ученики еле улавливали тональность. Закончил музыкалку с грехом пополам: система подготовки к экзаменам, долбёжка гамм и этюдов обрыдла.
В обычной школе его терпели исключительно из жалости к матери-учительнице. Вечно согбенная с ранними вертикальными морщинами на лбу, мать стоически несла свой крест.
Его не хотели допускать к выпускным экзаменам за случаи с отличницами, которых он украдкой лапал за неприличные места. И вообще стал выделываться и дурковать: внезапно и демонстративно уходить с уроков, передразнивать учителей, фланировать никогда не снимая шляпы. На уговоры не поддавался.
Пришлось мамаше вести отпрыска к психиатру. Врач осмотрел пациента, проверил нервные реакции, расспросил и отправил за дверь. Наедине с мамашей он спросил, какие отклонения находили у него ранее. Мать вспомнила про плоскостопие и астигматизм. Врач сказал, что это замечательно, что пусть косит под дурочка, тогда возможно в армию не возьмут. Не место гениям в армии, хотя музыкантам везде лафа. Посоветовал давать успокоительное, типа элениума. Мать, конечно, все пересказала сыну.
С тех пор и стал Николенька ходить в трёх шляпах, надетых одна на другую. Научился курить, но выпивки сторонился, так как был сильно избит однажды навязчивыми собутыльниками с первого этажа родного подъезда..
По этой причине зачастую сидел дома, занимался музицированием. Мать ему отдала свою комнату с пианино, сама спала с матерью в другой смежной. Чтобы тянуть всю семью давала уроки сверх всяких норм.
С Николенькой возилась бабка. Такая же худая и несчастная лицом и телом. Нередко прибегала ко мне с безумными просьбами:
- Прошу вас помогите! Николенька заперся в своей комнате и не кушал целый день... Он вас послушает, пожалуйста...
Я шел длинным заставленным и завешенным хламом коридором в комнату к бабке, подходил к запертой двери в перегородке из-за которой слышались фортепианные рулады.
- Николай, - строго обращался к нему у двери, - я хочу послушать твою музыку, открой...
Рулады прекращались, слышалось сопение под дверью, клацанье шпингалета и я заходил.
- Здорово, Николай!
- Здравствуйте, - бурчит под нос длинный как глиста вьюнош, - я это... сочиняю...
- Ну показывай, что там насочинял...
Он садится на заёрзанный стул, на спинке которого всегда меховой жилет, зачем то поправляет пачку нотных листков на крышке пианино, начинает грызть ногти. Потом лезет за пачкой сигарет. В комнате прокурено основательно.
- Я не курю, Николай, ты же знаешь, - говорю ему.
Тот оставляет пачку, опять копошится в нотах, ковыряется в носу. Всегда одно и тоже, бля... но что делать, сердце у меня доброе.
Так и не дождавшись музыки, приглашаю его на кухню подкрепиться.

Впрочем, иногда он действительно поглощён сочинением и начинает играть. Пальцы бегают по клавишам прямые, почти не согнутые. Это эффект музыканта-самоучки, типа Горовица. Правильно ставят руку в музшколах пока ногти молоды, чтобы ладонь как бы охватывала бильярдный шар. Иногда учителя подкладывают эти шары и заставляют играть. Но чаще подсовывают остро отточенные карандаши под ладонь.
Что касается самой музыки, то она не поражала гармонией. Это была структура звуков иных сфер, где, к сожалению, не место существам человеческого типа. Он играл и играл, самозабвенно, присочиняя походу, не видя никого вокруг, общаясь только со своими звуками. Это завораживало, тревожило и радовало одновременно. Можно было встать и уйти. Он не реагировал, пока не заканчивал экспозицию, пока не слышал финального аккорда, пока не приходил к нему.

Неоднократно его бабка подкарауливала меня во дворе, где я возился с «Запорожцем». Она показывала на крышу соседнего дома, уверяя, что именно туда залез её любимый внучек.
- Я очень боюсь... он сорвется... снимите его оттуда, прошу вас...
Я всматриваюсь в крышу, там действительно сидит одинокая ворона. Но такое простое объяснение не для бабушки гения. Поэтому я говорю: «Хорошо». Иду к подъезду, она следует за мной. Я поднимаюсь на свой третий этаж, лезу на чердак по железной лестнице. Потом спускаюсь и выхожу с другого подъезда.

Вскоре я съехал с той коммуналки, поменял машину, работу...
Но иногда бывая в тех местах встречал Николеньку. Он перестал носить три шляпы, отрастил усишки, бороденку, покуривая выхаживал журавлиной походкой по аллеям сквера.
Однажды я наткнулся на него с матерью возле трамвайной остановки. Она, как всегда, озабоченно сгорбленная, с надеждой поглядывала на сына в новом светлом костюме с букетом в руках. Можно было подумать, что они возвратились из филармонии, что наконец то признание замаячило синей птицей вдалеке. Но на растерянном лице Николая было написано другое. Оказалось, что мать попыталась его «пристроить в хорошие руки», оженить, короче. Женихался Николенька неудачно. Об удачах в его жизни говорить не приходится. О его внутренних удачах мало кто подозревал. Я один из них.

Последний раз видел Николеньку в укромном углу в сквере у забора, отделяющего строительство греческого храма. Он ссал. Долго и мучительно кривясь. Потом достал пузырь, хлебнул из горла, занюхал рукавом, почесал бородёнку и, глядя сквозь меня, скрылся в тени деревьев.