Я всегда чувствовал себя гением. Но это было так.. предвестие. Я писал стихи, очень хорошие, про жизнь… Про любовь тоже писал. Любви у меня не было, но я знал, что она существует где-то там… Только гений мог это знать, мне казалось.
  Я крутился в среде поэтов. Мы собирались в огромном розовом здании с вывеской над широкими входными дверьми:

«Люби меня, как я тебя, мы будем счастливы - всегда!»

  Все, действительно, здесь любили друг друга, дарили цветы, не взирая на пол и погоду. Всем нравились мои стихи. Еще бы! Меня хвалили и приглашали в свои потайные уголки. Кто же не захочет, чтобы гений продекламировал пару-тройку своих строчек в авторском исполнении? Иногда мне казалось, что каждый поэт мнил себя гением. Но это было не так! Видимо, такие мысли приходили в голову людям потому, что они находились рядом с такими, как я. Они видели, что гений, простой человек, обычный. Такой же обыкновенный с виду, как Пушкин, или тот же Есенин… Я тоже хвалил их, из вежливости, хоть и не слушал почти. Хлопал в ладоши и дарил заготовленные по случаю цветы. Потом все целовались. Через год у меня было 34987друзей, 19009 собранных поцелуев, половина из которых пришлась в область мягкого места. Но мне стало скучно и тесно…

  Однажды, я бродил парком и увидел молодого, но довольно потрёпанного мужчину. Я отметил для себя, что видел этого человека в доме поэтов несколько раз. Память зафиксировала то, что он был извечно нетрезв и неопрятен. От него пахло дешевой выпивкой и шлюхами. Мужчина подошёл ко мне вплотную и закричал смрадным перегаром в лицо:

  - Друг, купи книгу! – он тут же извлёк из надорванного от стеклотары кармана серого пальто замызганную книжонку в мягком переплёте, на обложке которой узнавалось его же лицо, но трезвое. Я пожал плечами, мягко отстраняя его. Тогда он сунул книгу обратно и попросил пустую бутылку. У меня не было никакой. Мужчину это очень возмутило, он закричал что-то вроде того, какого тогда рожна я делаю в парке, и что Путин – педораз. Да, он так и сказал и ушёл нервно. И вот тут произошло нечто странное. Сам не зная почему, я двинулся за ним. Он прошел через парк, просквозил через три подворотни и вынырнул у старого невзрачного здания. Входная дверь была оббита ржавой жестью, а над нею красовалась говорящая сама за себя вывеска:

«Зоебали слать стехи»

  Мужик ударил дверь ногою и вошёл, чертыхаясь. А я ушёл домой. Но ушёл лишь для того, чтобы назавтра вернуться снова. Какое-то время я не решался войти. Потом решался, отчего капиллярно отмечался в трусы от волнения. Но меня тянуло туда какими-то невидимыми клещами. Я стал у дерева и поссал, полностью опустошив мочевой пузырь – и вошёл!

  Там было темно и страшно. Превозмогая животный страх, я двинулся коридором, едва освещённым единственной тусклой лампочкой на потолке. Стены были зловеще-жёлтого колера, время от времени чернеющего дверными проёмами. У одной из железных дверей послышался идиотический смех и беспорядочная беседа нескольких людей, подкреплённая матом. Я приблизил ухо и попытался уловить смысл. Кто-то зачитывал свой стих. Стих был страшным, злым и неуклюжим. Плохим он был.
«Я бы дал за это плохую оценку и никаких цветов», - подумал я возмущённо об этом, зачем-то вслух. Дверь вдруг резко распахнулась и передо мной возник узкоглазый маленький человек в мохнатой звериной шапке. Он тыкнул в меня крюковатым пальцем и завопил нечто маловразумительное:

«Йа ваще нах. нихуйа не был панйадь.
у кавота паходу барзометр ужэ зашкаливад нах.
ни здрасьте не идитенах. таг блйа з бухты барахты захадидь
и Кэпу градуссы панижадь нах.?!
бураздь нах.
чо тварицца блйа!!!»

  Я испугался, и бежал, под нарастающий гул вываливших из распахнутой двери обитателей. Коридор оказался куда длиннее, чем мне показалось изначально – он никак не кончался! Ещё не выскочив наружу, я успел обосраться. Дерьмо летело по левой штанине и вылетало мелко на пол и стены…

- ыыыы… ууууу… геееений, блять, - слышалось мне вслед.

«Однако, они меня знают…» - подумал я, вышибая лбом двери…
  Потом я пытался забыть случившееся со мною - снова ходил в дом поэтов, получал цветы и поцелуи. Несколько раз поцеловал старых знакомцев и я, в конце концов – успокоившись. По прошествии пяти дней, я прогуливался по городу и увидел курносую девушку с сильными ногами – очень красивую. Писюн приподнялся, и тут же, к левому плечу подлетела кудрявая муза и повелела идти вслед за красоткой. Я начал творить, бубня под нос:

«Ты ушла, я немного смутился,
Своё тело я рвал на шмотки.
Но я сильный, и я – не напился,
Просто плакал немного с тоски…»

  На этой строчке, я поднимался вверх по лестнице подземного перехода. Она, вдохновившая меня на эти шедевральные стихи, шла чуть впереди. Ветер приподнял и без того короткий подол её юбки, и я... влюбился. Окончательно и очень сильно. Мне стало стыдно, что я увидел трусы этой чистой, я бы сказал, непорочной девы, и я отвернулся в сторону. Из-за этого не заметил щербину на мраморной плитке, споткнулся и нелепо упал, ударившись головой о ступени. Строки стихотворения пульсировали у меня в голове, когда я терял голоса вокруг, а с ними и сознание. Девушка склонилась надо мной…

  Я очнулся и ощупал себя. Голова была перемотана бинтами. Я вышел в жёлто-чёрный коридор и двинулся вперед. Дверь захлопнулась за мной. Это был тот самый коридор по которому я несколько дней назад так позорно бежал, жидко попёрдывая. Никого не было. Я шёл долго, ничего не понимая и не помня, пока не осознал – я очень хочу срать! Да что же это такое?! Но не было ни одной двери с надписью «WC». И не было конца этому зловещему тоннелю. Идти дальше я уже не мог. Потому сел, где был, и насрал:

«Этот берег бескрайнего моря
Белых чаек, мутантов беды,
Утащил в горизонта просторы
И вломил невъебенной пизды...

А потом небеса бушевали,
С моря гнали волну за волной…
Перманентные синие дали
Мне внушали: «ты, парень, больной».

Я промок, я хотел к батарее
Прислонить своё тело горбом.
Пусть просохшие чресла взапреют,
Пусть я стану неволи рабом…»

  Санитары появились не сразу. Они подскочили сзади, неожиданно, и методично начали избивать. Они возили меня лицом по насранному, били каблуками в область почек, желудка и шеи, в основном. Иногда попадало по лицу. Называли задротом, мудаком и гением, как ни странно.. Когда глаза слиплись от отёков и внутренней крови, я прозрел, и осознал наконец, что здесь не один вовсе. Все смеялись, тыкали в меня пальцами и горланили поочередно:

  - пурэ! имхо.. ггггггггг, зачотно! жжош! ибали мы и гениефф…. это КК, детка… - и прочее подобное.

  А потом один чувак, при бороде и с моделькой геликоптера в руках присел подле меня, расплющенного на бетонном полу и предложил еду. Я присел на задницу - и принял её. Это была превосходная пища для размышления. Я никак не мог насытиться ею, под дружное улюлюканье…

  - ыыыыыыыы… - неслось отовсюду. Кто-то в углу декламировал гнусавым, но уже знакомым мне голосом:

«…ана трипалась шумна сатрисайа тилифон
а он надрачивал cтишком клавиатуру
он был паэд он был в нийо влйублйон
в хатйащуйу ибацца маладуйу дуру…»

  Седовласый человек в интеллигентных очках, приподнял меня, провел в многолюдную комнату и предложил шконку в углу. Он дружелюбно улыбался и ставил различные предметы по местам. Позже я узнал, что он очень любит это занятие, хоть и не всегда ему предоставляется такое удовольствие. Из его кармана время от времени выпадали золотые монеты…

  Как ни странно, но появилось ощущение безумного спокойствия. Я стал засыпать. Было еще больно от побоев, но сон шёл необратимо сквозь постоянное улюлюканье постояльцев сего странного заведения. А потом тёплая ладонь легла на мой забитый шишками лоб. Это была она – девушка с лестницы. Она сидела на корточках, гладила мои волосы и что-то приговаривала – тихо-тихо.. Её аккуратные круглые колени ворвались в сумбур фаршированных мыслей, отчего я так и не услышал её слов, засыпая:

  - Дурачок, спи… не думай обо мне пошлости. Нам всё равно нельзя.. Никому нельзя тут… Я всё ещё школьница… Еще никому не удалось перевести меня в девятый класс, но мне очень понравилось, как ты упал. Не все падают к нам надолго…

***

  Я остался здесь. Раны затянулись быстро, и уже через неделю, я сам попинывал заваливающихся сюда ротозеев, а порой, огрызался со старожилами. Со временем, я почему-то перестал чувствовать себя гением, хоть мои высеры и пользовались успехом. Я затерялся в себе, и блевал от прошлого. Я был ненасытен настоящим, и теперь плакал только от того, что причин плакать больше не было. А по краям жёлто-чёрного коридора теперь слышался ропот одобрения, и неуловимые шлепки по плечам давали надежду на жизнь. Срать хотелось всё реже и реже.

  Судя по всему, пищеварение приходило в норму…