Мы заканчивали девятый класс, когда у Димки помер старик. Это давно ожидалось и шоком ни для кого не стало. В те годы по ящику крутили популярную передачу «Вокруг смеха» с ведущим Александром Ивановым - так вот, Димкин батя все у него подобрал, вплоть до юмора и цвета усов. И если бы Димка жил в столице, то запросто мог бы таскать старика с собой по улицам и раздавать от его имени автографы, или, на пару с батей, телок снимать вагонами – только жили мы на периферии, и к тому времени, когда телки стали предметом первой необходимости, Димкин старик как раз и помер.

Он был «хрон», стопроцентный алкоголик, хотя реально пьяным его никто никогда не видел. Но каждое утро Димкина бабка приносила ему литр самогона, он выпивал двести пятьдесят и уезжал работать на стекольный завод, а вечером, вернувшись, спокойно приговаривал до сна остальное. Если б у него отнять этот литр, он загнулся бы гораздо раньше – а так, худо-бедно, дотянул все же до сорока.

Высотка наша в новом районе «Мельников Луг» выходила как раз окнами на соснячок, где голубели понизу могильные ограды деревенского когда-то, а теперь городского кладбища – там его и похоронили. У могилы Димка стоял рядом с матерью, в батином черном пиджаке, потому что своего еще не было, а старику он уже нахуй был не нужен и, когда стали опускать в яму гроб, я со спины видел, как ходят под тканью клифта Димкины лопатки, и самому мне стало хреново. Я, блять, ненавидел тогда ее, суку землю, которую постоянно надо подкармливать трупами, запихивать их в смертью воняющий, распахнутый жадно и голодно рот, я ненавидел ее за то, что она жрет и жрет, и не может никак насытиться - а Димкины лопатки мечутся сейчас под пиджаком, и ему надо прятать слезы, за которые потом по дурости будет стыдно. Потому что в пятнадцать ты ни черта еще толком не соображаешь, хотя и в тридцать пять, как выяснилось потом - тоже немногим больше.

И Димка, точно, уводил от нас влажные глаза, но позже, на поминках, совсем успокоился, да и взрослые трепались о будничной какой-то поебени, будто каждый день у них такое происходит… Нам, малолеткам, наливали неохотно, и решено было перебраться ко мне – родаки уехали в пятницу вечером на дачу. Димка, улучив момент, одолжил на кухне две бутылки водки, и мы поднялись на девятый, где была моя квартира – Димка, Артем из параллельного и я.

Мы выпили, и я показал им то, ради чего мы, по большому счету, и приперлись: подержанную, но приличную еще электрогитару. Я почти год копил на нее бабки, и сам еще не до конца верил, что она у меня есть, и просыпался, по десять раз за ночь, чтобы протянуть за спинку кровати руку и убедиться – это не сон: она на самом деле существует.

Все мы кое-как умели бренчать на акустике, но тут было другое: мы буквально тащились от «Лед Зеппелин» и, естественно, Джимми Пейджа – хрен его знает, как удавалось ему то, что он вытворял с гитарой, это за пределом человеческих возможностей. Кому-то из них двоих, богу или дьяволу, он душу запродал, это точно. Я врубил проигрыватель «Вега», подключил к усилку гитару, и, под музыку британской команды, стал пытаться что-то изображать: в самой уже сопричастности, пусть и жалкой, был непередаваемый кайф.

Потом гитару забрал Димка и тоже начал извлекать какие-то звуки. И, блять, мне смешно стало, хоть и не к месту: у пацана старика два часа назад закопали, а он сидит, язык высунув, как детсадовец, и насилует струны пухлыми пальцами, под звуки вещи «Черный пес». И я заржал тогда, начал и не мог никак остановиться, и Артему пальцем на Димку показывал: посмотри, мол, на придурка, и все, в итоге, минут пять ложились просто от смеха: Димка, я не знаю, от водки, или еще от чего, полностью в норму пришел и громче нас ржал даже.

Когда началась наша любимая, убойная, башню сносящая «Лестница на небеса», я пошел курить на балкон. Впереди, километрах в полутора, был этот лесок и кладбище, а от него, до нашей высотки, зеленое по-весеннему поле, разрезанное тонкой, в одну колею, струной дороги. И сейчас, по ней полз очередной похоронный грузовик с откинутым задним бортом, а за ним траурное, заплывающее на обочины пятно провожающих.

Раньше вся эта процессия с грузовиком-головой напоминала мне обкуренного в хлам бегового таракана, забившего большой болт на чужие надежды и чье-то, поставленное на него, бабло и никуда уже не спешившего. Таких грузовиков бывало штук по десять за день, мы давно к ним привыкли, но в тот раз, хуй его знает, так оно сплавилось все: Димкин батя, сам он, с этой гитарой, языком высунутым и ржачкой, водка, еще один клиент на дороге, и, скорей всего, то, что Пейдж играл как раз нечеловечески охуительное соло – но меня пронзило, каким-то ужасом и восторгом заморозило вмиг все внутренности, я застыл и боялся шевельнуться, чтобы не рассыпаться на куски, а Димка тоже пришел и стоял рядом, и еще досмеивался чему-то, баран…

Он был щекастый, кучерявый пацан размером со взрослого мужика. За эту кучерявость он носил в школе погоняло «Пушкин», хотя настоящий Пушкин был не брюнет, а блондин, но ни одна падла нам этого вовремя не рассказала. И позже, оказавшись первый раз на тюрьме, он тут же полез на решку и орал: «Тюрма-тюрьма, дай погоняло!» - так ему не терпелось перекреститься, потому что «Пушкин» - это, блять, несерьезно и мало подходит для криминальной карьеры.


Мы закончили девятый, и летом собирались каждый день у меня, пытались играть что-то на двух акустических и одной электро, гоняли пласты с подходящей музыкой, и каждый раз не обходилось без «Лестницы». И где-то в конце июня (у моей матушки был в субботу День рождения) мы курили, как и тогда, на балконе, внизу грузовик вез очередного жмура, Джимми Пейдж крушил все в пыль своими пассажами, и Димка уставился вдруг на меня, как будто встретил живого Хэндрикса. Я посмотрел на него и, бля буду, испугался: он уходил куда-то, исчезал и переставал меня узнавать, а потом повалился на пол, ударившись затылком о ящик с инструментами – и затрясся в припадке.

Мы с Артемом здорово тогда перессали: Димку трясло по-сумасшедшему, выгибало в конвульсиях, из углов губ полезла грязно-белая пена, глаза выпячивались белками, и мы, теснясь и сталкиваясь с Артемом лбами, пытались и не могли его удержать. Он прокусил нижнюю губу, и с лицом посиневшим, с окровавленным ртом был как выходец с того самого кладбища, где лежал его батя. Какое-то время я думал даже, что он загнется к едрене фене, но мало-помалу, стало стихать, Димка обмяк, задышал ровнее, а из глаз побежала обильно вода.

А потом, минут через пятнадцать, придя в себя, он ничего не мог вспомнить и не верил, когда мы ему рассказывали, несмотря на изгрызенную эту губу. А я допер вдруг: все эти два месяца он ходил, как зомби, как контуженный или в коме, не понимая, что бати больше нет, и только теперь, на этом самом балконе, при такой же, один в один, ситуации, при той же вырубающей «Лестнице на небеса» - до него, наконец, дошло.

И много позже, когда мы сходили в разные армии и работали вместе, и я поражался порой его жестокости, я переставал, блять, его понимать, и подумывал послать все и вся подальше и свалить куда-нибудь в пустыню или тайгу - я все равно боялся, когда приходилось слышать эту «Лестницу» и Димка был рядом: вот-вот он начнет уходить, исчезать непонятно куда и ебнется со всей дури в припадке на пол, там, где стоит - но все было путем, колеса вращались, унося лестницу все выше и выше в небо, и - никто не падал.