Революционер (1811 - 1832)

Откуда этот шелест? Мягкий и ровный, словно мелкая рябь на пруду. Или это шепот. Или шипение? Гуси, что ли? Эдмонд открыл глаза. Слабое редкое утро, слившись с невесомым паром, неуверенно поднимается в небо. Шелест немного стих. Потом снова усилился. Эдмонд повернулся. Точнее, попытался повернуться. Тошнота и слабость накрыли первыми. Пока они заливали мысли жидким потоком, боль предательски разрезала правый бок. Тонким узким лезвием изнутри. Эдмонд почти задохнулся, едва опять не сорвавшись в глухое беспамятство, судорожно схватил ртом густой воздух и замер… Выкатившиеся от боли слезы поочередно сорвались в траву. Эдмонд замер. Трава. Поляна. Ореховая роща. Ведь еще пару часов назад…
… На большую поляну возле ореховой рощи, выбранную местом дуэли, противники пришли почти одновременно. Огюст нервно шагал взад-вперед, непрестанно срывая травинки, совал их в рот, пожевывал, нервно сплевывал зеленую кашицу. Эдмонд равнодушно смотрел в сторону дороги, сидя на большом валуне, затянутом в изумрудный чехол мха. Ждали Жака с пистолетами. Эдмонд размышлял о предстоящей в субботу лекции. Последняя лекция собрала тридцать пять человек. И это было совсем немало для июльского Парижа. В столице баррикад афиша с заголовком «К вопросу построения множественных алгебраических групп» смотрелась, как минимум, необычно. Не сильно отличаясь от объявления, извещающего об открытии дома сумасшедших в Нотр-Даме.
К концу лекции на потертых лавках мрачной аудитории осталось семь человек. Хорошо, хоть не потребовали возврата денег за билеты.
Огюст, взбешенный задержкой, гигантскими шагами мерил поляну от рощи до дороги, скрестив руки на груди. Наконец появился Жак, слегка навеселе, опоздав на полчаса. Два пистолета. Один заряжен. Стрельба с десяти шагов. В упор. Надежда на удачу. Вероятность. Такая же сука, как и Мадлен. Эдмонд первым вынул пистолет из длинного ящика. Спокойно взглянул на Огюста, который дрожащими руками нелепо обхватил второй пистолет, словно незрячий, вцепившийся в руку поводыря…
…Он докажет. Он докажет свою правоту в новой теории мнимых чисел и теории алгебры групп. Осталось совсем немного. На столе в комнате студента Нормальной школы Эдмонда Буланжэ лежит аккуратная стопка бумаг, исписанных мелким почерком. Слов на листах немного. Основное место занимают алгебраические формулы и диковинные символы с пометками. Эдмонд писал эти слова и формулы все восемь месяцев, что провел в тюрьме. Поверх аккуратной стопки – маленький бумажный клочок. На нем Эдмонд написал перед уходом на дуэль: «доказательство неполно. Следует додумать детали»…
… Эдмонд не пытался гадать, заряжен его пистолет или нет. Эдмонд был убежден, что удача сопутствует ему. По-другому быть не могло. С детства он видел обычные красивые узоры. Простые, как деревья и естественные, как небо. Эдмонд видел их везде. В реке, в лесу, дома, во дворе. Узоры эти, как он понял позже, были мысли. И, к его великому удивлению, видел их только он. Когда Эдмонд спросил младшего брата Жана, что тот думает по поводу этих простых и красивых мыслей, шестилетний Жан открыл рот и растерянно замолчал. Потом, много позже, Эдмонд – лучший в выпуске колледжа Бур-ля-Рен - уехал в Париж держать экзамен в Политехническую школу. И провалился… Настойчивый провинциал провалился и на следующий год. Но теперь Эдмонд уже знал причину. Экзаменатор Лефебюр де Фурси – сухой сморщенный старикашка – просто не выносил небрежной манеры Эдмонда отвечать на вопросы, и – вдобавок – рассказывать много больше, чем требовал билет. И чего, видимо, не знал сам Лефебюр де Фурси. Разгневанный Эдмонд, выслушав решение комиссии, швырнул тряпку, перепачканную мелом, прямо в лицо мерзко ухмыляющемуся старику. Тряпка сбила парик. В аудитории поднялся столб меловой пыли. Эдмонд хлопнул дверью…
…Этот шелест. Теперь он понимает. Это плач крови. Так плачет и поет кровь, покидая Эдмонда. Восход бесшумно приподнял поляну в серое бесконечное небо. Эдмонд поплыл вместе с суровым валуном и влажной травой в розовый восход… Огюст выстрелил на четверть мгновения позже, чем нажал на курок Эдмонд. И тут же Огюст бросился бежать прочь, выронив пистолет и закрыв лицо руками. Куда же он бежит, подумал Эдмонд. Ведь я еще не попал… Но это позже. Сначала Эдмонд оторвался от земли, а потом земля настигла Эдмонда. Где Жак? Где эта пьяная скотина… Ведь мне так больно, медленно затухая, думает Эдмонд…
… Эдмонд Буланжэ, несостоявшийся студент Политехнической школы, легко поступает в Нормальную школу, и сразу обращает на себя внимание. Студенчество совпало с Июльской революцией. Днем смутьян Эдмонд прогуливает обязательные лекции, пропадая в кабаках и на баррикадах. Ночами математик Буланжэ при неверном отблеске свечного огарка едва успевает записывать жаркие, заливающие неуемной волной, мысли. Не хватает символов. Перья хрустят и ломаются. Ночной математик записывает новый мир, построенный изящными и красивыми узорами. Дневной бунтарь воюет за новый мир, раздираемый банкирами, гвардейцами и скрюченными профессорами. Эдмонда, как зачинщика драки на одном из политических митингов, по приговору суда присяжных департамента Сены, отправляют в тюрьму Сент-Пелажи …
…А еще шелест похож на шипение. Все-таки, думает Эдмонд, пролетая над верхушками орешника, плывя среди мягкого восхода, это гуси. Я помню, счастливо засмеялся Эдмонд – мы с Жаном убегаем по берегу нашей мелкой речушки от гусей. Вожак стаи, изогнув шею, словно огромный толстый стебель вьюна, бежит за нами, почти взлетая, и громко шипит. Я подхватываю худенького Жана на руки. На щербатом мосту гусь настигает нас, и, воспользовавшись секундным замешательством, больно щиплет меня за лодыжку. С правой ноги соскочил башмак и бултыхнулся в воду. Некогда! Гусь шипит и мчится, растопырив крылья, словно белоснежная мельница. Мы влетаем домой красные от бега и страха. Матушка, узнав о потерянном башмаке, замахивается на меня ивовым прутом, но маленький Жан заслоняет меня и сипло кричит:
- Меня пори! Я виноват…Нас гусь чуть не съел!...
Матушка плачет и смеется одновременно… Это гуси шипят… Нет?...
… Студент Нормальной школы Эдмонд Буланжэ ищет работу. Матушка слегла после внезапной смерти отца. Жану всего шестнадцать и он уже подрабатывает в пекарне. Но Эдмонд – старший. Он обязан помогать. Эдмонд объявляет о цикле лекций в арендованной аудитории альма-матер – Нормальной школы. Новые построения алгебры множеств – этот волшебный мир – не отпускает Эдмонда. Рискованный и дерзкий шаг. Эдмонд заработает деньги не преподаванием. Он будет успешным ученым. Он будет богат и известен!
… Это действительно гуси. Позднее утро очистило поляну от рваных хлопьев тумана, насытив высокую траву мелкой росой. Важно переваливаясь с боку на бок, говорливое гусиное семейство пересекало поляну в направлении, противоположном ореховой роще – там призывно серебрился пруд. Эдмонда, без сознания, с мертвенно синими губами, застывшими в тонкой победной улыбке, нашел старый крестьянин, гнавший гусей на воду. Через два часа раненого перенесли в больницу Кошен.
… Кто это?.. Жан?... Ты приехал в Париж? Славно… А зачем здесь кюре? Святой отец, ваши услуги мне не нужны… Да, я не собираюсь умирать. Мне еще надо закончить доказательство важнейшей теоремы. Да, отказываюсь. Прощайте, святой отец… Жан… Я только позавчера вышел из тюрьмы. Не поверишь, Жан… Как там было славно среди единомышленников... Мы построим свободную и великую республику. А еще, Жан. Я открыл новую алгебру. Да, я уже послал пару мемуаров в Академию наук. Они, правда, их потеряли. Но в октябре меня вызывал Пуассон – сам Пуассон, Жан! Тайком от академиков он беседовал со мной шесть часов кряду. Он радовался и смеялся, как ребенок. Он все понял. И другие поймут… Поймут… Записи. Жан, ты найдешь записи в моей комнате. Адрес знаешь. Передай эти записи Пуассону. Вот еще. Передай Мадлен, что я люблю… Хотя, ладно, ничего не надо. Огюст, каналья, продырявил мне бок из-за этой потаскухи… Жан, не плачь. Ты же мой младший брат. Ты мужественно защищал меня от матушки, когда мы на пару спасались от гусей… Матушка… Береги ее. Нет, Жан. Я знаю, что мне повезло. Я увидел новую алгебру. Жан, прошу. Не плачь. Мне надо собрать все мое мужество, чтобы умереть в двадцать…

Классик (1777 – 1855)

Профессор гадливо сморщился, раздражаясь и глухо ворча про себя. Мигрень. Проклятая мигрень. Она достает все больше и больше. Даже такой человек, как великий Иоганн Фридрих Краузе, обязан терпеть мерзкую мирскую мигрень. Старик недовольно встал с мягкого уютного кресла, обнаружив высокий рост и худобу. Сунул костлявые руки в карманы домашнего халата и медленно доковылял до камина. Присев с кряхтеньем на маленькую резную табуреточку, Иоганн Фридрих задумчиво уставился на жадный огонь, беспощадно убивающий поленья. Я столько совершил за свою долгую жизнь, думал профессор. Задача о правильном семнадцатиугольнике, математическая теория потенциала, дифференциальная геометрия, высшая топология… Я удостоен звания величайшего математика мира при жизни. Подарочный список академий, избравших меня своим почетным членом, едва уместился на двухметровом свитке. Где, кстати этот свиток из тончайшей телячьей кожи с буквами, тиснеными золотом? Наверное, в Академии, пылится в бумагах… Со мной общается император. На мои лекции съезжается весь свет Европы. И не только ученые… Князья и министры, генералы и политики… Правда, они и половины не понимают из того, что я говорю. Но слава – слава! Молва о великом Краузе заменяет необходимость понимать то, что он говорит. Люди вообще не понимают математику. Они думают, что математика суха, однообразна, абсолютна и благочестива. Боже, какая дьявольская ирония! Я-то знаю эту необъяснимую, лживую и продажную шлюху, которую простолюдины именуют царицей разума. Она глубоко спрятала свои хилые слабые корни. Корни бессмыслицы. Она нелогична и вероломна. Примитивна и непостоянна.
Зачем?! Зачем мне, достигшему неслыханного богатства, прижизненной славы и высокого положения благодаря фундаментальным теориям и блестящим решениям знаменитых задач – зачем мне открылась ужасающая правда?.. Евклид. Гадкий грек. ТЫ. ТЫ моя вечная мука и казнь. Только один твой постулат. Только одна твоя аксиома не поддавалась никому в истории человечества.
Да, кухарки и короли не подозревают о том, что точка и прямая – это химеры. Математики знают, что точек и прямых нет. К ним просто привыкают. Это изначальный обман. Их нельзя определить. К ним можно только привыкнуть. А потом – вот потом все становится красиво и элегантно. Теоремы, леммы, утверждения, теории. Но и с этим можно смириться. Это известно любому магистру. Эти допущения еще терпимы. Но аксиома Евклида о том, что через точку можно провести только одну-единственную прямую, параллельную заданной прямой… Эта аксиома ни объяснима, ни опровергаема… Собственно, потому она и аксиома… Старик вынул руки из карманов халата, зябко передернул плечами. С хрустом сцепил узловатые пальцы перед собой. Хриплый, с присвистом выдох заставил отшатнуться беснующийся огонь. В зрачках профессора забилось, отражаясь и дробясь на светлячки, издевающееся пламя…
Вот эту-то аксиому и удалось понять Иоганну Фридриху Краузе… Профессор поморщился от неточности собственной формулировки. Не понять. А разрешить противоречие, веками висевшее над всей евклидовой геометрией. Старик поправил поленья в камине, ткнув в них изящной маленькой кочергой. Огонь блеснул в ответ шустрым роем жарких искр, благодаря за поддержку. Профессор мучительно распрямился и тихим шагом вернулся в неизменно теплое, как кошка, кресло.
Да, сегодня профессор окончательно перепроверил выкладки и убедился. Можно. Можно построить геометрию без Евклида. Один. Только один постулат убрать – эту чертову аксиому параллельности – а все остальное останется нерушимым. Будет точно такая же геометрия, как всегда. Но в ней будет другой Создатель. Он позволит, как следствие, пересекаться параллельным прямым. И это не сумасшествие. Иоганн Фридрих Краузе Создатель.
Старик горько усмехнулся. Наверное, это самое лучшее, самое главное, что судьба даровала ему за всю научную жизнь. Одно это открытие затмит сотни великих задач и теорий. Но кто?! Кто поверит, что параллельные прямые все-таки могут пересекаться?! И сапожник, и шарманщик не найдут ни счастья, ни бреда в этом открытии. И я их не боюсь, думал профессор. Но ни один математик мира не согласится со мной. Я буду высмеян и опозорен. И это я – первый из первых… Гений и легенда…Король математиков… Я стану посмешищем, уродом, жалким безумцем в глазах всего человечества…
За что же небо одарило меня этим знанием?! Страх, мучительный и пьянящий, как безумный жар огня… Вот что не оставляет меня. Это не мигрень. Это страх. Но что больше – страх или истина? И кто определит меру страха и метрическую истину? А что произойдет с истиной, если божество и кумир будет с позором сброшен под ноги невежественной толпы? Прахом обратится истина…
Нельзя. Нет, никогда и ни за что…
Профессор поднялся рывком и в третий раз обреченно направился по короткому маршруту от кресла до камина. Постояв несколько минут у бесстыдно корчащегося на телах поленьев пламени, старик повернулся, медленно добрался до массивного письменного стола и осторожно взял в руки тонкую пачку бумаг. Отложив в сторону сиротливый первый лист, профессор вернулся к камину и, присев на услужливую табуреточку, дрожащей рукой отправил тайные формулы в голодную пасть радостному дьяволу.
… Первый лист, с чеканными итогами и основными тезисами построения неевклидовой геометрии, Краузе вложил в бронзовую шкатулку, где хранилось его завещание. Короткий бунтарский текст, взорвавший математическую цивилизацию - этот триумф человеческой мысли - увидел свет двадцать лет спустя. Одновременно с обнародованным завещанием Иоганна Фридриха Краузе. Унижение и позор не коснулись великого математика при жизни. Они в полной мере достались молодому ординарному профессору из далекой заснеженной Казани Николаю Богачевскому, жестоко осмеянному современниками за сочинение «Новые начала геометрии с полной теорией параллельных».